Совершенная курица

Но превосходительство его не понял, схватил за шиворот и выкинул за окно...

Барбоска упал в кусты жасмина и наткнулся боком на какой-то острый гвоздь.

Он громко взвизгнул от боли, а затем от изумления, увидев, что за гвоздь он принял плечо той, которая сидела на корточках, притаившись под ветками,— плечо двуногой Тобишки в чепце с лиловыми бантиками! Она схватила Барбоску, зажала ему пасть своею холодною, костлявою рукой, приговаривая шепотом: «Tout beau! Tout beau!

Couche! Couche! Не мешай, собачка, не мешай». Она подслушивала. Сухая ее шея была вытянута на целый аршин вперед, к кабинетному окну, глаза блестели, редкие, шершавые брови спутались, жидкие волосы взъерошились...

Нет, никогда мордочка моськи Тобишки не искажалась таким злобным наслажденьем! Четвероногая Тобишка могла жестоко укусить, могла растерзать на части, но ее пасть никогда не осквернялась такою коварною, предательскою улыбкой!

С лаем негодования Барбоска вырвался из ее костлявых рук и понесся по первой попавшейся садовой дорожке.

VIII

Вероятно, Дина смиловалась и не пожелала изгнания Барбоски. Ее прихотливая доброта пошла еще дальше. Когда Барбоска возвратился из сада к окну и впрыгнул в кабинет, превосходительство схватил его тотчас за шиворот, привлек к процарапанному букету и занес над ним роковой хлыстик, Дина вскрикнула: «Не бей его!» — и этим восклицанием избавила беднягу от истязания.

Барбоска тихонько забрался в уголок и там улегся.

По долгим размышлениям он порешил, что ему надо, до поры, до времени, зубы, когти, порывистость и лай запереть, как говорится, на одиннадцать замков, а запастись хладнокровием и терпением.

Единственное средство отыскать цыпочку,— думал он, вытянувшись в уголке и положив голову на передние лапы,— это проникнуть в комнаты направо, куда побежала девочка-мотылек... Когда они увидят, что я смирный, не царапаю ничего, ничего не грызу и не валяю, они пустят меня!

Недолгая, но горькая опытность, правда, доказывала ему не раз, что безупречное поведение не всегда вознаграждается, как бы следовало по закону справедливости, и он, быть может, ударился бы в софизмы, а софизмы привели бы его к протесту, лаю и другим, свойственным щенку, бесчинствам, да при повороте на этот путь борьбы являлось виденье поднятого хлыста и значительно способствовало укрощенью забиячества.

Дина лежала на диване, а превосходительство сидел в кресле и читал вслух.

Чтенье происходило на неизвестном Барбоске языке и, следовательно, очень мало представляло ему занимательности.

Сначала его несколько развлекали наблюдения, производимые им над Диною и превосходительством.

Головка Дины, откинутая на малиновую подушку дивана, была красива, как самая изящная куколка, прозрачная ручка, свесившаяся с дивана, не в состоянии, казалось, раздавить мошки; напротив того, крупный профиль превосходительства, его нос, который с успехом мог перекинуться мостом через пруд, в котором хозяева Тришкины ловили в пост карасей для отца Амвросия, его волнистые, густые, роскошные баки, из которых бы можно набить несколько отличных подушек, его грудь колесом, обширная, гладкая, блестящая площадь, простиравшаяся от чела почти до затылка,— все имело в себе нечто монументальное, грандиозное, сокрушительное... Но стоило вылететь из розовых губок Дины недовольному восклицанию: «Ах, как ты ужасно читаешьI Я не могу разобрать, что говорит барон, а что графиня!» — и вся монументальность, грандиозность, сокрушительность пропадали, и все превосходительство превращалось в глазах Барбоски в один громадный, виляющий хвост...

Никогда я не воображал, — думал Барбоска, невольно улыбаясь,— что так справедлива пословица, которую всегда говорила старая собака Бемза: мала блоха, а меделяном вертит!

Однако эти забавные наблюдения скоро наскучили, печаль пуще прежнего подступила к сердцу, пуще прежнего заботы отяготили голову, и ему необходима была вся сила воли, чтобы удержать протягивающиеся по ковру лапы и вобрать когти, впускающиеся в яркий бархатный букет ковра...

Скрипнула тихонько дверь, и из-за нее выглянули кружевной чепчик с лиловыми ленточками и сладкие глаза двуногой Тобишки.

Можно? Не помешала я?

Что тебе надобно?

Ах, Дина, если бы я знала, что тебе так мой приход неприятен, я бы не вошла... Я очень хорошо понимаю, что насильно мил не будешь и что за самые чистые, глубокие, бескорыстные чувства часто платят одною холодностью, одним бессердечием!

Я хоть это и не так хорошо понимаю, но помню,— возражает резка Дина,— потому что ты каждый день повторяешь одно и то же...

Превосходительство прибегает к носовому платку, как к спасательному снаряду, который избавляет его от необходимости, хотя бы взглядом или улыбкою, вмешиваться в завязывающуюся перепалку.

Я знаю, Дина, что я тебе надоела! — поет Тобишка, и постные глаза ее увлажаются.— Я бы с радостью, и с какою радостью! уехала отсюда... если бы могла!..

То есть, ты намекаешь на то, что мы тебе должны? Да я готова продать последнюю рубашку, чтобы только ты не колола меня этим долгом! Я...

Довольно оскорблений, Дина! Жорж, я пришла взять с собою твою собаку погулять; можно?

Разумеется, — отвечает превосходительство, но таким тоном, что это утвердительное слово звучит словно самое беспомощное: «Ах, что вы со мной делаете! Зачем вы меня спрашиваете, когда я могу и за да, и за нет попасть в тиски!»

Фингал! Фингал! Ici милый! Ici, дорогой!..

Я не хочу с вами идти, лицемерная старая тварь! — визжит Барбоска.

Но костлявая рука вытягивает его за ошейник из-под кресла, цепляет на шелковую ленту и влечет за собою, со вздохом, нараспев бросая Дине, провожающей ее сверкающими взорами, жалобное замечанье:

Ах, собаки благороднее и добрее людей!

Барбоска упирается и, в ответ на слащавые увещанья,

лает о своем презреньи к двуличию...

Но вдруг он замечает, что старая тварь тащит его не к саду, а в противоположную сторону, и это совершенно изменяет его образ действий...

Может, она тащит туда, где цыпочка?—мелькает у него мысль.— О, поспешу, погляжу!..

И Барбоска рвется вперед, подбивая Тобишку под поджарые ножки и совершенно упуская из виду, что за минуту пред тем гнушался сообществом старой лицемерки.

Что делать! Щенок слаб, и, когда дело коснется его личных интересов, он, как и прочая тварь господня, или необдуманно кидается, куда его тянет, не заботясь ни о последовательности, ни о логике, или же вступает в сделки со своею совестью...

1 Сюда! (франц.). Ред.

Впрочем, совесть Барбоски была щекотливее, чем у многих других.

Когда Тобишка показала ему, улыбаясь, свои желтые, расшатавшиеся зубы и сказала: «Вот. милая собачка, послушно идет!» — он горестно и гневно пролаял ей в ответ:

Не забывайте, ядовитый сморчок, что у меня ошейник на горле и что порабощенному щенку извинительно многое, чего нельзя простить самостоятельной собакеї О, если бы не цыпочка!..

Но ядовитый сморчок не понял настоящего смысла этого лая и объяснил его по-своему.

Рад погулять. Фингал? Рад? Я поведу тебя вон туда,— она указала на видневшуюся вдали огороженную рощицу,— к своей лисичке...

К лисичке? Великий боже! Тут где-то есть лисичка... цыпочка так неопытна...

Его охватила страшная тревога.

Он схватил было за колено Тобишку, но она стала визжать и отбиваться.

Чего вы боитесь? — лаял Барбоска.— Я вас донесу, как любой обгорелый сук... или как мертвого ужа...

Но старая тварь жеманилась; пришлось ей покориться и идти по ее мелким шажкам.

Наконец, они достигли огороженной рощицы. Тобишка вынула из кармана ключ, отперла замок, висевший на красивых воротцах в сельском вкусе, и они очутились под светлою, движущеюся сеткой березовых ветвей.

Лисинька! Лисинька! — запела Тобишка.

Ответа не было.

Где ты, лисинька! Лисинька! Лисинька! А вот она! На солнышко смотрит!

Прислонившись спиной к белому березовому стволу, распустив извилистый хвост по траве, устремив задумчиво глаза на заходящее солнце, сидела лисичка. Хотя сторожкие уши и острая мордочка заставляли предполагать, что у их обладательницы слух тонкий и чутье тонкое, она, очевидно, не слыхала и не почуяла приближения посетителей, пока они не подошли к самой березе, под которою она приютилась.