Совершенная курица

Но где она? Где она?—пролаял Барбоска.

Я постараюсь это разузнать. Хотите?

О, да!.. Нет, нет... О, какое несчастье!..

Барбоска, как безумный, принялся неистово рыть землю передними лапами, затем вдруг остановился, словно у него блеснула какая-то мысль, затем, вскочив, перепрыгнул через голову поповны Наденьки, прыжком зацепил за голубую вуаль, сорвал волосяной арбуз с маковки, не обращая вниманья на «ах» и «ай», стрелой помчался из рощицы и исчез из виду.

IX

Было чудесное ясное утро. Солнце жарко сияло на голубом, безоблачном небе, но в саду, под старыми липами, где лежал грустный Барбоска, зной не беспокоил.

Положив морду на передние лапы, он уныло смотрел в одну точку, на какую-то былинку. Он не замечал окружающего его летнего великолепия и думал свои думы.

Он очень упал духом с тех пор, как убежал из березовой рощицы.

Да и было отчего!

Тобишка вообразила, что он взбесился, и в первую минуту все поверили полоумной старухе...

Впрочем, по правде говоря, поверить было нетрудно, Барбоска это сознавал. Он. действительно, как безумный, кидался, куда попало... Он искал цыпочку, лай и вой его были отчаянным призывом, а не угрозой, не буйством; но кто же это знал!

Цыпочки он не нашел, хотя ему удалось проникнуть в комнаты налево, повалить там какое-то зеркальце, испугать Эли... Вместо того чтобы ответить на его умоляющий лай, где цыпочка, Эли принялась кричать и вскочила на стол...

Скоро, однако, все убедились, что он в здравом рассудке, и превосходительство опять его взял к себе в кабинет. Вчера Дина, которой превосходительство откуда-то принес какие-то коробки, погладила его и потрепала за уши; старая Тобишка при всякой встрече сует ему в пасть какое-нибудь пирожное.

Но разве все это может утешить в разлуке с названной сестрицей, с драгоценной цыпочкой?

Небо! До чего бессилен, до чего ничтожен всякий пес! Какое-то превосходительство, которое ему совершенно неизвестно, берет его, надевает на него ошейник и лишает всех радостей жизни!

Барбоска взвыл...

Ах, кто это воет в такую прекрасную погоду, когда все цветет и благоухает? Вот чудак! — прощебетала молодая чечетка, порхая с ветки на ветку над его головою.— Надо петь и веселиться! Вот чудак!

Раздраженный Барбоска вскочил на все четыре лапы, но, увидав крошечную головку, в которой едва могла поместиться какая-нибудь капля мозга, он снова упал на траву, прорычав с горечью:

О, чечетки!

И снова взвыл.

Он взвыл еще пуще, когда вдруг около самой той липы, под которой он лежал, раздался голос Тобишки:

Фингал! Фингал! Милая собачка! Вот тебе кренделек!

И она начала совать ему в пасть какие-то кусочки.

Оставьте меня! Оставьте меня! — завизжал Барбоска.

Что ж ты не кушаешь, Фингалик, а? Кушай, кушай, славный мой песик!

Оставьте же меня, бога ради! — визжал Барбоска.— Неужто вы думаете, что мне приятно ваше вниманье? Не глядите на меня такими сладкими глазами! Я раз видел, какою злобой, каким коварством они исполнены, и этого довольно! Кто лицемерит с людьми, тому и собаки не верят! Вы думаете, что если сунуть собаке какой-нибудь

лакомый кусочек, так она сейчас и возведет вас в доброе создание? Уйдите от меня, бестолковая шутиха!

Фингалочка, что с тобой? Кушай, кушай...

Она его не понимала.

Она вообще не понимала, до чего может надоесть, пока ей этого не высказывали чистым русским или французским языком.

Барбоска умел только лаять!

И к счастью для него: иначе добрая Тобишка поспешила бы сплести о нем такие кружева, что у всего собачьего рода шерсть стала бы дыбом и все шавки кинулись бы рвать его...

Но юный Барбоска не умел заглядывать так далеко в будущее, а главное, презирал всякие житейские мудрости.

Видя, что Тобишка не понимает лая, он зарычал так, что она отшатнулась, воспользовался этим и кинулся от нее бежать.

Пусть рассказывает, что я взбесился! — думал он, забившись под низкие ветви громадного куста калины.— Мне все равно!

Он закрыл глаза и на некоторое время впал в какое-то забытье.

Легкий шорох заставил его очнуться и приподнять голову.

Силы небесны! Что он увидел!

Как раз против куста калины, на дорожке, усыпанной желтым песком и испещренной движущеюся тенью ближних древесных ветвей, стояла цыпочка и что-то клевала!

Да, цыпочка, цыпочка! Хотя ее скорее угадало его верное, преданное сердце, чем признали глаза,— до того она выросла, пополнела, расцвела.

Неожиданная радость чуть не лишила его чувств... Он даже не мог взвизгнуть и с минуту не был в состоянии вскочить с места.

Цыпочка! — вырвалось, наконец, из его груди, и он ринулся к любимице сердца.

Цыпочка громко кудахтнула и, растопорщив крылышки, побежала в кусты.

Цыпочка! Цыпочка! Это я! Это я!

Но она не слушала. Когда он уже настигал ее, она взлетела на ветку старой груши, но сорвалась и упала ему в лапы.

Цыпочка, сокровище мое! Это я! Узнай меня! Это я!

Я! Я!

Ах, тише! Тише! Что ж ты так лаешь? Тише! Ах, ты меня всю измял! Кто-то, кажется, идет... Пусти! Пусти!..

Она высвободилась из его лап, отпрыгнула шага на два, оглянулась во все стороны и поспешно начала расправлять перышки.

Цыпочка, что с тобой? Где ты живешь? Хорошо ли тебе? Я все тебя искал... Наконец-то я тебя вижу! Как тебе жилось? Как живется? Ты поправилась... Ты, кажется, довольна?

Ах, как ты громко лаешь! Прошу тебя, потише! Кто-нибудь услышит, подумает бог весть что... Вот ты опять разеваешь пасть...

Но Барбоска разинул пасть не лаять, а потому, что горло ему словно сдавили в железных тисках. Жалкой гримасы, исказившей при этом его добрую морду, не видали, по счастью, ничьи посторонние глаза, и никто, благодаренье небу, не мог, значит, «подумать бог весть чего».

Слова цыпочки подействовали на него, как пригоршня мелкого каенского перцу, вкинутая в пасть, которая бы разинулась в ожиданьи восхитительного лакомства, но он не стал ни визжать, ни выть, а постарался оправиться и тихонько попросил названную сестрицу:

Расскажи же мне, цыпочка, все, что с тобою было с тех пор, как мы расстались. Ты все время была довольна?

О, да, очень довольна! — отвечала цыпочка. — Знаешь, меня кормят и печеньем, и ягодами, и червячками, и зерном, и катышками; что хочу, то и клюю! А уж что за катышки! Ты не можешь себе и вообразить! А какое у меня гнездышко! Мягкое-мягкое, теплое-теплое — восторг! — заключила цыпочка с пафосом.

— Где ж ты живешь, цыпочка?

Я живу в саду, у меня...

В саду? В этом самом саду?

Ну, разумеется, в этом самом! У меня прелестный решетчатый домик! Перекладинки точеные, насест просто божественный! Один пух!

Это близко отсюда?

Очень близко. Вон в конце той аллеи!

Как же ты не слыхала меня? Я здесь часто бегал, часто призывал тебя...

Ах, я слышала...

Слышала? Слышала?

Конечно...

И не откликнулась даже? О, цыпочка!

Как же мне было откликаться? Я не знала, что тут

делается, почему ты так лаешь... Почему ты так лаял?

Барбоска постарался справиться со второю пригоршней каенского перцу и ответил:

Я не знал, где ты, и беспокоился!

Все-таки, зачем же так лаять! Знаешь, что все

говорили? «Вот неуч собака!» Пожалуйста, никогда не лай...

О, цыпочка!

Не называй меня цыпочкой, прошу тебя! Это как-то странно звучит...

Как же мне тебя называть?

Авдотьей Федотовной. Меня теперь все зовут Авдотьей Федотовной!..

Ах, цыпочка! Я думал, что я всегда останусь для тебя Барбоской, а ты для меня останешься...

Ах, нет, нет. Ты теперь Фингал! Это гораздо лучше! Ну что за имя Барбоска? Фи!

Цыпочка!

Авдотья Федотовна! Запомни же, пожалуйста... если меня любишь... Ну, запомнишь?.. Не забудешь?..

Запомню. Не забуду,

И ты уж будешь Фингал, да? И не станешь откликаться, если кто тебя покличет Барбоской?

Да... не стану...

Бедный пес как-то одурел от горестного изумления. Голова у него горела, мысли путались, сердце тяжело, мучительно билось...