Совершенная курица

Пойдем, посмотрим на мой домик! — пригласила Авдотья Федотовна.— Ты увидишь, что это за прелесть!

Он встал и покорно последовал за нею по аллее.

Ты только, пожалуйста, иди прилично, Фингал, не кидайся в стороны, не скачи,— внушительно заметила Авдотья Федотовна.— Пойми, что здесь не то, что у Тришкиных! Понимаешь?

Понимаю.

Когда мы будем проходить мимо розовой куртины, так, наверное, увидим кур и петухов! Они так там и дежурят! Ты не гляди в их сторону, мы сделаем вид, будто их не замечаем... Вон они! Поверни голову сюда, к липе...

Он покорно исполнил приказанное.

Слышишь, закудахтали? — шепнула Авдотья Федотовна.— Не оглядывайся, не оглядывайся! Делай вид, будто не видишь и не слышишь... Тут есть петух очень хорошей фамилии — Краснокрыл, но он разорился и не имеет никакого положения в обществе... Ну, теперь оглянись, как будто нечаянно... Видишь их? Краснокрыла видишь?

Да, вижу...

Краснокрыла?

Там их много,— отвечал бедный пес, машинально обращая глаза на решетчатые ворота в садовой эграде, через которые зазирали круглые, блестящие глаза, мелькали красные гребни и разноцветные зобы.

Ах, какой ты! Да куда ж ты?

Я подойду поближе...

Помилуй, помилуй!.. Перестань же глядеть туда... Они подумают, что я очень ими занята...

Авдотья Федотовна несколько нахохлилась, но лестное вниманье трех воронов, выглядывавших на нее из-за ветвей раскидистой ивы, снова привело ее в хорошее распо- ложенье духа.

Видишь? Видишь?

Что? — спросил ее горемычный спутник.

Ах, какой! Да воронов!

Где?

Ах, боже! Да не останавливайся! Иди, как будто не знаешь, что они тут...

Вороны проводили их до самого решетчатого домика, перелетая с ивы на тополь, с тополя на другой, с этого на липу, посылая вслед Авдотье Федотовне весьма одобрительное карканье, и, наконец, сели на громадную старую грушу, как раз против изящного насеста красавицы.

Ну, вот видишь мой домик, нравится?—спросила Авдотья Федотовна, грациозно вспрыгивая на первую перекладинку, то небрежно развертывая, то небрежно свертывая крылышки, поводя головкою, поправляя хохолок, то сверкая глазками, то закатывая их, то сжимая клювик, то запуская его в свой крапчатый зобик.— Нравится?

Нравится,— отвечал бедняга.

Он чуял, он видел, что все грациозные эволюции крылышками и глазками, головкою и клювиком к нему, злополучному псу, не имеют никакого отношения, но предназначены единственно для носатых черных птиц, которые глядели со старой груши, щурили свои воровские буркалы и нагло вертели головами.

Вот моя чашечка для воды... Вот мое блюдечко для зернышек... Эли сама мне насыпает кормі

Эли? — машинально повторил удрученный Барбоска.

Да, да, Эли! Эли со мной очень дружна! Она говорит, что еще никогда отроду не видала такой курочки, как я! Она говорит, что я, как две капли воды, похожа на одну ее знакомую, знаменитую принцессу, которая несла золотые яички... Она говорит, что у меня... Ах, боже мой!

Последнее восклицание относилось к молодому щеголю павлину, который остановился у решетчатых дверец Авдотьи Федотовны и, улыбаясь, распускал свой веер.

Какова погода! — громко и резко объявил подошедший и улыбнулся так самодовольно, словно погода хороша была только по его милости.

Ах, прелесть!

Я люблю хорошую погоду; в хорошую погоду можно гулять.

Ах, да!

Я не люблю дождя; в дождь весь измокнешь.

О, да!

Приятно иметь вкусный корм, а иметь дурной — неприятно!

'— Ах, как это справедливо!

Мне нравится, как блестит солнце.

О, удивительно!

Удивительней всего оно блестит у меня на хвосте!

Ах, невыразимо!..

Прощай, цыпочка,— сказал Барбоска,— мне пора...

Если бы он сказал «мне невмочь» — это было бы

точнее.

Авдотья Федотовна встрепенулась, словно на нее щедро брызнули ключевой водой, глазки ее сверкнули досадой, и перышки взъерошились.

Она сделала вид, что желает перелететь повыше на другую перекладину, и при взлете пропустила сквозь клювик:

Опять «цыпочка»!

Прощай, Авдотья Федотовна, мне пора...

*— Прощай, Фингал...

«Фингал» долетело до него, когда он уже был за розовой куртиной, потому что, боясь зарыдать, он стремглав кинулся от решетчатого домика по аллее, в глубину сада.

X

Понятно, что всю остальную часть этого дня Барбоска провел в горестном изумлении, которое сначала выражалось то неистовым бегом, то катаньем по земле, то скусы- ваньем цветочных головок, то рытьем цветников, то лаем, то визгом, а затем бессильною неподвижностью в углу кабинета превосходительства, потерей аппетита и сна, нытьем всего существа, тихим визгом и проч., и проч., и проч.

Понятно и то, что на другой день Барбоска, даже не дождавшись часа вчерашней встречи, побежал на садовую дорожку, усыпанную желтым песком, на то самое место, где накануне увидал клевавшую цыпочку.

Когда на рассвете он приподнял не освеженную сном голову, у него и мысли не было искать нового свиданья с названной сестрицей.

Когда он лежал, обхватив лапами голову, и бесцельно смотрел на разгоравшуюся все ярче и ярче розовую полосу на востоке, он думал о том, как она отрекалась от своего прежнего имени, как хотела заставить его отречься от своего, каким несчастным простофилей он стоял у дверец решетчатого домика, а она кудахтала с павлином...

Отчего я не откусил голову этой безмозглой птице? — задавал он себе вопрос.— Отчего я, по крайней мере, не истрепал его веер, не повыдергал этих отвратительных перьев, не оборвал радужного галстука?

Когда засияло солнце, он пришел к твердому убеждению, что больше ему видеться с цыпочкой ни под каким видом не следует, и порешил, что порядочный пес, пес, у которого сохранилось чувство собственного достоинства, не должен поддаваться слабости.

Он улегся поспокойнее, как тварь, которая собирается отдохнуть подольше, закрыл глаза, словно хотел заснуть, и...

И вдруг вскочил, как обожженный, и пустился на место вчерашней встречи...

Очутившись на дорожке у калинового куста, вы, быть

может, воображаете, что он смутился своею непоследовательностью, или хоть подумал о ней, или хоть заметил ее?

Как бы не так!

Он метался, как угорелый, туда и сюда, во все четыре стороны и поглощен был единственно вопросом: придет или не придет она? Скоро ли покажется? Ну, как не придет?

Он помнил ее внушительное наставленье «не врываться», и минут с пять ему казалось немыслимым отправиться прямо к решетчатому домику, но на седьмой минуте он уже начал убеждаться, что в важных случаях жизни возможно и даже должно преступать те зароки, которые «ни к чему не ведут».

Неизвестно, как бы поступил он на восьмой минуте, если бы Авдотья Федотовна не показалась в конце аллеи.

Здравствуй, цыпочка... Авдотья Федотовна... Ты ведь не рассердилась, что я вчера убежал... так... так... скоро... не простясь...

Ты ведь прощался!

Да... разумеется... но так наскоро... Мне нездоровилось, поэтому я спешил... Так ты не сердишься на меня?

Нет.

Я был очень расстроен... Разумеется, это глупо... Какая ты сегодня веселая! Тебе очень весело?

Очень! Вообрази, эта глупая индейка вздумала распускать слухи, будто я к ней приду с визитом!

Она даже не заметила вчера его волненья и печали! Она не обратила никакого вниманья на его слова!

Индейка?

Да, индейка! Как тебе это покажется?

Тебя занимают индейки, цып... Авдотья Федотовна?

То есть, как это «занимают»? Что ты хочешь этим сказать? Пожалуйста, не придумывай глупостей, Фингал! Ты вечно меня расстраиваешь!

Я? Тебя?

Да, ты! Меня!

Но...

Уж, пожалуйста, без но1 У тебя ужасный характер! Ты всегда постараешься смутить мою веселость! У тебя на это особенный талант!

Бедный Барбоска, или точнее Фингал, так как он уже решительно был перекрещен из Барбоски в Фингала,— мог только хлопнуть себя лапами по ушам.

Уши эти, без сомненья, имели ложный слух!