Совершенная курица

Все вошли в огромный покой, из которого были отворены двери вправо и влево — в целые ряды других комнат, где блестели какие-то невиданные вещи.

Фингал! — внушительно крикнул превосходительство, останавливаясь и указывая направо.

Барбоска хотел было слукавить, притворился, что не понимает, и кинулся следом за нарядною девочкой, которая вприпрыжку побежала, с цыпочкой на руках, в комнаты налево; превосходительство крикнул: «Сюда собаку!» — и люди в куртках бросились на него, схватили его, привлекли за превосходительством в какой-то пестрый покой, положили в углу, на мягком ковре, удалились и заперли дверь.

Барбоска понял, что сопротивляться бесполезно, и не сопротивлялся, но им овладела жгучая тревога о цыпочке.

Где цыпочка? Что с нею? Неужто их разлучат? Куда это их завезли? Что будут тут с ними делать?

Барбоска был очень юн, совершенно неопытен, крайне чувствителен и ничего не смыслил в приличии; поэтому тревога его свободно выражалась беспрестанным визгом. Этот визг, очевидно, был очень досаден превосходительству, и превосходительство пробовало унимать его каким-то желтым, чрезвычайно тонким, гибким хлыстиком, который, невзирая на свой хрупкий вид, пребольно хлестал.

Tout beau! Tout beau! — строго вскрикивал превосходительство, посвистывая хлыстиком в воздухе.

Или убей, или пусти к цыпочке! — визжал Барбоска.

Наконец, превосходительство бросил книгу, которую несколько раз принимался было читать, и ушел.

Но, уходя, он запер Барбоску! Тщетно Барбоска, не стесняемый не имеющим, без руки превосходительства, значения хлыстиком, шарил по всем углам, теребил портьеры, царапал ковер — выходу не было!

В радости и весельи время летит быстрокрылою птицею, а в горе и печали ползет хуже больной улитки, а если к печали примешается еще тревога, так всякая минута кажется за целый век.

Барбоску одолевала и печаль, и тревога, а потому не мудрено, что время показалось ему мучительно долгим. Если же к этому припомнить, что Барбоска был нрава чрезвычайно пылкого, то будет понятно и то, что он в какие-нибудь три четверти часа успел изгрызть ножку большого кресла, свалить с кресельной ручки книгу, которую читал превосходительство, истерзать ее листы и процарапать в двух местах ковер, устилавший пол.

Наконец, дверь отворилась, и вошел превосходительство с чем-то блестящим в руке. Глаза его тотчас же упали на истерзанную книгу и вспыхнули гневом.

Это кто сделал? — вскрикнул он, схватывая хлыстик и подходя к Барбоске.— Кто? Кто? А? А?

Но Барбоска пришел в такой азарт, что ему все было нипочем: он подпрыгивал, хватался за карающее орудие зубами и отчаянно лаял:

Зачем вы меня заперли? Зачем? Зачем? Зачем? Пустите меня! Пустите! Пустите! Пустите!

Сильное возбуждение, а кроме того, непривычное пребывание в душной комнате на мягком ковре так подействовали, что с Барбоской чуть не сделался обморок. Когда превосходительство, после внушительного урока касательно обращения с книгами, подтащил его к себе за шиворот, он уже не в состоянии был сопротивляться и пассивно позволил надеть себе на шею блестящий медный ошейник.

Он не помнил, как превосходительство вытащил его в сад, но свежий воздух скоро оказал свое благотворное действие.

Когда он пришел в себя и окинул взглядом гладкие, усыпанные песком дорожки, первая его мысль была: куда лучше бежать отыскивать цыпочку?

Выждав минутку, когда превосходительство начал раскуривать сигару (хлыст быстро развивает лукавство!), он кинулся со всех ног и понесся то направо, то налево, то прямо, по куртинам, по аллеям, лужайкам, цветникам, чащам, через шпалеры, через кусты, через мостики...

Но в которую сторону он ни бросался, всюду в конце концов возвышалась та же белая каменная ограда, преграждающая всякое стремление за ее пределы.

Напрасно он громким лаем извещал цыпочку о своем присутствии, знакомое дорогое кудахтанье не отвечало на его страстный зов.

Новизна положения, чрезмерная .беготня, глубокое огорченье, жестокая тревога в настоящем, тысяча мрачных опасений за будущее довели его до полнейшего изнеможения, и когда превосходительство без труда его снова загнал в ту же комнату, устланную мягким ковром, он мог только упасть пластом на ковер и, высунув язык, тяжело дышать...

Превосходительство сидел в кресле, курил сигару и читал книгу; в комнате понемногу темнело. Солнце заходило, и его последние лучи проникали в окно темно-золотистыми полосами; Барбоска видел перед собою в зеркале часть малиновой шелковой портьеры, круглое, как обточенный шар, колено превосходительства, обтянутое светлою материей, кончик гибкого хлыстика и свой красный, как огонь, высунутый язык, но ему представлялась другая картина. Ему представлялось, как хорошо заходит солнце за зеленую горку за прудом, около избы хозяев Тришкиных, и, как часто случается при больших огорчениях, сердечная боль и сокруха на время будто совсем унялись, волненье улеглось, и мысли обратились на совершенно посторонние предметы. Ему приходили на память извивы всех тропинок к пруду, колыханье белых цветочных чашечек на воде, плавающие у берегов бледно-зеленые пятна водяного цветеня, белый камень на горке, узкая, изрытая проселочная дорога, ведущая неизвестно куда от плотины через реденький березовый лесок, ветхая, покинутая, без крыши избушка в этом леске, молоденькие березовые побеги и колючие татарские шапки, растущие из ее окошек, ветряная мельница вдали, а за нею темный бор, из-за которого разливается пурпуровое пламя заката...

Из этого забытья его вывел тихий, но резкий голосок:

Ах! На что похож твой кабинет, Жорж! Никак не могу понять, что тебе за охота держать этих противных собак у себя в комнате!

Барбоска оглянулся на двери.

На пороге стояла нарядная, востроносенькая, беленькая дама, и ее голубые, как незабудки, глаза перебегали с обгрызенной кресельной ножки на процарапанные места

на ковре, на него, Барбоску, на превосходительство и обратно.

Если можно было сказать, что вти зоркие глаза заняли у незабудок их лазурный цвет, то уж никак нельзя было сказать, что они позаимствовали хотя сколько-нибудь мягкости у миленьких цветочков.

Это я виноват, Дина... Этого уже не будет...— проговорил превосходительство так мягко, словно у него других нот и не водилось в горле.— Не хочешь ли сесть?

И он выдвинул из угла кресло.

Барбоска протер себе глаза лапой.

Что сотворилось с превосходительством? Он уменьшился, потонел, опал... Что это? Он тоже виляет?

Я вечно слышу: этого не будет! — возразила Дина, садясь в подставленное кресло.— Я удивляюсь, какое удовольствие может доставить присутствие собаки в комнате! Или ты ее держишь затем только, чтобы меня выживать?

Помилуй, Дина!.. — вскрикнул превосходительство.— Что за фантазия!

Вовсе не фантазия!

Как тебе не стыдно! Дай мне ручку...

Превосходительство приподнял свесившуюся с кресла

ручку и поцеловал ее так смиренно, как не лизнул бы и смиренный Барбоска.

Я удивляюсь, зачем эти ненужные нежности,— сказала Дина,— к чему они, если ты не можешь исполнить самой простой моей просьбы!

Ах, Диночка, я всегда готов все для тебя сделать! Я...

Я удивляюсь, как у тебя достает мужества говорить такие вещи!

Знаешь, Диночка, героиня очень похожа на тебя: такая же улыбка, такие же глаза! Точно с тебя списано! — сказал превосходительство, хлопая ладонью по книге, которую читал перед приходом Дины.

Неужели? Поэтому-то ты, верно, и дал собаке так истерзать книгу!

Ах, нет, Дина, это я сам уронил...

Сам уронил? Вот как! Позволь-ка мне ее! И это зубами прорвал первые листы тоже сам? C’est bête enfin! Je m en vais! [3].

и она вскочила с кресла и устремилась в двери.

Дина! Дина! — вскрикнул превосходительство, вскакивая тоже, поспешая вслед за нею и забывая впопыхах притворить дверь.

VI

Не прошло и мгновенья, как Барбоска уже носился из угла в угол по какой-то зале, затем, нашарив из нее выход, проник в другую залу, поменьше, где, едва только он успел показаться, на него бросился с пронзительным лаем какой-то растрепанный шпиц не шпиц, болонка не болонка, пинчер не пинчер, а затем кинулось какое-то поджарое существо и с криком: «Ах! Собачка, миленькая собачка!»— схватило его в объятия и начало целовать.