Совершенная курица

Мать моя не колебалась ни минуты.

Норка у меня убогая,— сказала она несчастной наседке,— но вы с малютками все-таки найдете там убежище! Вы слишком слабы, я поддержу вас...

Она подхватила наседку под крылья, я, по ее знаку, тотчас же собрала испуганных малюток, и мы поспешили к норке...

Но наседку так растрогало участие моей матери, что с ней сделалась истерика, и она огласила лес истерическим хохотом.

Это всех нас погубило! Преследователи напали на наш след и настигли нас.

Раненая нога не позволяла матери шибко бежать, наседка лишилась чувств при виде убийцы своих детей...

Я могла бы спастись, но у меня на руках было четверо цыпляток, которые с жалобным писком жались к моей груди...

Могла ли я их бросить?

После нескольких минут безнадежного сопротивленья мать моя лежала бездыханная на траве, около нее трепетала умирающая наседка, я и малютки находились во власти ужасного человека, который превосходил свирепостью самого варвара Максима...

Он скрутил меня, вкинул в мешок и в мешке принес домой. Дорогой я слышала отчаянный писк цыплят... Они призывали меня на помощь, но увы! Я сама была беспомощна!

Началась ужасная жизнь — точнее говоря, ужасная пытка — я сидела в темном чулане... Но я не хочу входить в страшные подробности... Скажу вам только, что Семен и Мавра — так звали моих злодеев — хотели принудить меня есть курятину!

Рассказчица закрыла рыльце лапками.

Барбоска пролаял:

И вы?.. И вы?..

Вы можете сомневаться?—тихо проговорило возвышенное творенье, с кротким укором устремляя на него глаза.

О, нет!.. Но хлыст... заточенье... неопытность... Ведь можно с ума сойти! Взбеситься!

Мне посчастливилось выдержать до конца, — смиренно опуская глаза, отвечала она.— Злодеи, наконец, утомились истязать меня и продали сюда... Здесь я немного отдохнула... Я много страдала, Барбос Иваныч, я ничего уже не желаю от жизни для себя. Единственная моя отрада — служить, чем могу, ближним... Я не имею предрассудков и стремлюсь ко всему прекрасному, в каком бы виде оно мне ни являлось — в виде благородного человека, слад- когласой птички, милой овечки, золотистой мошки, великодушного бульдога... Нередко лучшие, чистейшие мои чувства попираются, но я считаю недостойным платить тем же! Я счастлива тем, что отроду не обидела ни одного невинного существа оскорбительным подозрением потому только, что кто-нибудь из его породы оказался жестоким или низким!

Барбоска не находил слов в ответ...

Ах, здравствуйте, Сусанна Матвеевна! Давно ли вы здесь? — вдруг раздался голос, похожий на скрип немазаного колеса, но преисполненный самых заискивающих ноток, и чья-то голова, покрытая голубой вуалью, просунулась сквозь березовые ветки около ограды.

Здравствуйте, милая Наденька! — вскрикнула То- бишка.

Ах, какой букет! Как вы умеете подбирать цветы, Сусанна Матвеевна! Что ж вы это сами наклоняетесь! Я сейчас пойду и помогу вам...

Раздался солидный топот, воротца хлопнули, и скоро показалась Наденька в пестром клетчатом платье.

Барбоска залаял.

Фингал! Фингал! Tout beau! Tout beau!—закричала Тобишка, спеша навстречу Наденьке.

Чмок-чмок-чмок...

Ах, какая миленькая собачка! — воскликнула Наденька.— Где вы достали?

Это Жорж себе достал.

Гороховы тоже достали себе, только плохенькую... Как зовут, Сусанна Матвеевна?

Фингал.

Фингал, дай лапку, дай миленький... поди, я тебя поглажу...

Не пойду! Не пойду! — пролаял Барбоска.

Ай, какой он у вас сердитый, Сусанна Матвеевна! Это не то, что ваша Дорочка! Что Дорочка? Отчего она не с вами?

Больна что-то! Вот уж два дня мало ест, мало пьет, все стонет... Так жалко, просто душа разрывается!

Ах, бедненькая! — воскликнула Наденька, словно у нее от этого известия если и не разорвалась душа, то, по крайней мере, где-нибудь треснуло. — Чем же вы ее лечите?

Припарками.

На животик, Сусанна Матвеевна?

На животик.

Из чего припарки, Сусанна Матвеевна?

Из теплых отрубей и фиалкового корня в порошке... Я прибавляю туда еще немножко гвоздички...

Ах, я была у тетеньки Палестины Мартыновны, Сусанна Матвеевна, и там меня научили одной припарке, которая ужасно помогает...

Неужели?

Ей-богу, Сусанна Матвеевна!

Ах, скажите, как ее приготовить!

Я вам ее приготовлю, Сусанна Матвеевна.

Добрая Надя!

Чмок в щеку.

Ответный чмок в плечо.

Надо взять сто зернышек льна, Сусанна Матвеевна, щепотку земли из-под порога, горячей золы... Я вам сегодня же сделаю...

Барбоска почти не слыхал этого разговора, потому что очень занялся наблюденьем новой физиономии.

Физиономия эта казалась ему престранной. Над маленьким, ввалившимся ложбинкою лбом лежали начесы темных, грязноватых волос, изумительно гладко примасленные. Барбоска ни на минуту не усомнился, что то было дело не гребенки, а усердно лизнувшего коровьего языка; за начесами топырился какой-то тугой, твердый, как арбуз, волосяной шар, обмотанный яркою ленточкою. Крупный нос, как будто, сначала собрался выскочить далеко вперед, но нашел выгоднее раздаться в ширину и образовал невет роятно тупой конец; крупные губы, которые могли бы прикрыть целую гряду капусты, не прикрывали, однако, зеленовато-голубоватых зубов. Но самым занимательным казались Барбоске глаза: они прыгали и вертелись на желтом, как застывшее лампадное масло, лице, точно изжелта- коричневые колесики, причем зрачок одного колесика стоял как следует, а зрачок другого уходил к самому переносью.

Все, взятое вместе, представляло какое-то жадное, обжорливое, алчное, трусливое и терпеливое двуногое пресмыкающееся, нечто вроде слабой представительницы особого рода доморощенных мелких крокодилов, которые еще не причислены научно к особому семейству и часто тогда

только познаются своими жертвами, когда жертвы уже попадают им на зубы.

Барбоска, которого неотступно преследовала тревога о безопасности цыпочки, разглядывая ее, не мог не рычать и не вздрагивать: один такой зеленовато-голубоватый зуб мог лучше всякого ножа перехватить любое нежное горлышко!

Кто это такая? — спросил он у своей новой приятельницы лисички.

Это здешняя поповна.

Поповна?

Да, попова дочь. Вы ведь видали попов?

Видал одного, отца Амвросия.

Это ей близкая родня.

Зачем она сюда пришла?

За поживой.

За поживой?!

Он впился сверкающими глазами в Наденьку и залаял.

Ах, он меня укусит!

Нет, нет, милая, не бойтесь! Он не кусается. Фингал, couche! Да, Надя, такова-то моя жизнь!

Ах, уж и не говорите, Сусанна Матвеевна! Вы всем пожертвовали, все отдали ей, а она этого совсем не чувствует! Господи! Бывают же такие люди! Все ссорятся?

Да,— вздохнула Тобишка.— Теперь за эту бедную собаку... Я, право, не знаю, что будет из Эли!

А что?

Она ей все позволяет! Вырастет ужасный палач из этой девочки! Да уж теперь» в одиннадцать лет, она палач! Вчера, вообразите, раздавила муху! Я задрожала, закричала, а она только что не смеется!

Ах-ах!

Теперь ей дали в забаву цыпленка!

Слышала! Купила за полтинник у егерихи?

Вообразите, вчера я говорю Дине: что будет с этим несчастным цыпленком, когда Эли им натешится? А она хохочет и отвечает: тогда мы ее в пасть к твоей лисице!

Ах-ах!

Как будто моя лисинька...

Вы ведь знакомы с приезжей курочкой?—спросила лисичка трепещущего Барбоску.

С приезжей? С какой приезжей? — взвизгнул Барбоска, подпрыгивая.— Когда она приехала? Откуда?

Не могу вам сказать, откуда именно. Мы недолго разговаривали... Я слышала, Эли говорила, что она ее привезла от какого-то егеря...

Цыпочка! Где она? Что с нею?

Мрачные подозрения, которых Барбоска только что стыдился, свирепо пробудились в его сердце. Он устремил пылающие взоры на кротко улыбающееся ему рыльце и испустил глухое рычанье, шерсть его ощетинилась...

Не знаю, где она,— отвечала собеседница, показывая вид, что не замечает его грубых, буйных ухваток, и в то же время давая ему понять, что только деликатность заставляет ее показывать этот вид незамечающей,— я ее уже давно не видала. Я хотела у вас спросить о ней. Такое очаровательное создание! В ней что-то неземное!