Легенды и сказы лесной стороны

вот своих насовсем забыть — о том задумывался. И

то правда: серебра в шапку они ему не насыплют,

скакуна даром не дадут, да и шапки не сошьют. Все

самому добыть надо. Но там, в орде, осталась его же-

на с сорванцом Хабибулой, сыном Хайруллиным.

Только бы на ногу научиться чуть-чуть приступать,

а там видно будет! Каждый раз, как он из низовской

земли в свой улус возвращался, родные на него как

голодные псы глядели, подачки ждали. Они так ду-

мали: он в русской земле свои сумы серебром набил,

и не верили, что все отдано хану.

А рыбарь Варнава, как шмель, жужжал и жуж-

жал рядом, жизнь свою с мала до велика вспоми-

ная:

— А я вот мордвином родился, по-мордовски кре-

щен. Не упомнил, как отца с маткой басурманы угна*

ли. Сиротой к мордвину нанялся стадо пасти. Бога-

тый был мордвин, сердитый, скупой. А дочка у него

как цвет полевой. Я до парня вырос, тут же в работ-

ники нанялся. Вот показалось хозяину, что его доч-

ка по-доброму на меня запоглядывала. Прогнал со

двора, да не дочку, а меня. Побродил я по мордов-

скому краю лето, другое. Как-то ненароком на Вол-

гу вышел и там к одной ватаге пристал. Смелые бы-

ли ребята, а в атаманах у них сам Аксен. От этого

Аксена страх по всей Волге бежал и до костей прони-

мал и боярина и лихого басурмана-татарина. Он в ту

пору уже стариком был и все подумывал оставить

нас, а самому в монастырь уйти. В монастырь не уда-

рился, а зарылся в лесах заузольских, как барсук в

муравьевище. После того порядка в ватаге не стало.

На зиму пришел я к печерским монахам дрова ко-

лоть да печи топить. А по весне в рыбари меня пос-

тавили. И все лето в русскую веру заманивали. Ну это

не хитро было, в ту пору не было во мне никакой ве-

ры, никакого бога. Осенью по льду окрестили меня

по-православному. Бросили через полынью жердочку,

за нее я ухватился и с головой окунулся. Только ку-

лаки поверх воды оставались. Выходит, весь я кре-

щеный, а кулаки не крещены. После того на меня

крестик повесили и сразу в послушники. Из послуш-

ников в монахи постричь долго ли? Постригли и Вар-

навой нарекли. С той поры я в православных мона-

хах и хожу. И ничего, не жалуюсь. Была бы рыба в

реке — всех накормлю. С русскими жить можно, на-

род добрый. Только их не задевай, они первыми не

заденут!

Неприметной протокой Варнава заплыл в стари-

цу — старое русло Керженца. Здесь он струился ког-

да-то, а теперь вот осталось на месте его только озе-

ро, глубокое и темное, красы невиданной. Вековые

деревья обступили его вплотную, нависли над ним,

словно воды испить собираясь. Варнава высадил Хай-

руллу на пологий берег, на мягкую моховую кочку:

— Посиди тут, погляди, а я снасти потрясу. Од-

ному-то мне будет сподручнее!

И поплыл ко крутому берегу. Видел Хайрулла, как

он достал из воды конец сети, как стал выбирать ее

в челн. И с каждым перехватом руки в челн вместе с

мокрой сетью падала рыба. Какой только тут не бы-

ло! И лещ, и язь, и щука, и окунь. И ленивые озер-

ные жильцы линь и карась. И все это трепыхалось,

подскакивало в челне, сверкало под солнышком. Вар-

нава доволен был.

— Рыбное озеро! Завтра под вечер опять в эту

старицу брошу! — сказал он вернувшись. Выбрав

рыбу, повесил сеть меж двух дубков для просушки,

помог Хайрулле забраться в челн и поплыл протокой

на Керженку. А Хайрулла долго еще оглядывался на

старицу. Так приворожило его это красивое и сонное

озеро. Вниз по реке плыть — играючи веслом махать.

Теперь Хайрулла сидел лицом к рыбарю и глядел,

как ловко он управляет челном. Огненная борода

Варнавы уже серебрилась, да и лицом он поизнурил-

ся, но говорить не уставал. Бывало и на Волге так,

когда от Печерской обители тони оберегал. Как по-

шлет судьба к его ночному костру путника какого,

всю ночь проговорит, только слушай.

— Только бы отец наш Макарий из полону выр-

вался — опять пю-православному заживем. Где-нигде,

а кельи выстроим и церковушку поставим, и народ к

себе приманим. Здесь, на Желтоводье, видно, место

несчастливое, либо мы не ко двору пришлись. Этого

с кем не бывает. Иной добрый конь, да не ко двору

попадет — и сразу хиреть да худеть начнет, хвост

и грива войлоком сваляются. Говорят, что в том де-

душка-домовой виноват. Коли он коня полюбит, так

по ночам его и моет, и чистит, и гривы косичками за-

плетает. А того, что невзлюбит, ночью по двору го-

няет, хвост и гриву дерьмом посыпает. Ну и пропа-

дает конь. А вот в мордве на зверушку ласку это ва-

лят, будто она у коней гривы путает, из шеи кровь

сосет и коню покоя не дает. А по моему разумению,

у доброго хозяина конь всегда и здоров, и в теле.

Невзлюбили ваши Макария, как злой дед домо-

вой доброго коня. А все за то, что умен да смел, пе-

ред ханом на колени не падает и своих тому поучает.

Грешно, мол, православным перед басурманами рабо-

лепствовать! Не перенимайте у басурман дикие их ру-

гательства, порядки и обычаи! Не отдавайте им ни

скота, ни жита, ни пшена, ни гороха — пусть сами,

отряхнувшись от лени, научатся выращивать хлеб!

Как шмель жужжит и жужжит рыбарь Варнава,

только слушай. По вечерам в своей землянке, до то-

го как заснуть, Хайруллу на путь праведный настав-

ляет. Ни словом не заманивает его в веру православ-

ную, но незаметно сводит к тому, что здесь, в низов-

ской земле, и поля, и лес, и реки, и сами люди доб-

рее, чем на басурманской стороне. И во всех бедах

русских людей повинны они, басурманские лихоим-

цы, что грабят и зорят незлобивый народ, детей си-

ротами оставляют, у матери детей отнимают.

— Нет, ты поживи-ка с нашим народом подольше,

одной семьей, тогда сам поймешь, можно ли на него

руку поднимать, последнее отнимать, грабить да на-

сильничать!

Молчал в ответ Хайрулла, но задумывался. А ду-

малось о том, как счастливо жилось бы ему вот в

этой убогой землянке с любимой русской женой и сын-

ком Хабибулой. Сам он плавал бы в челноке по реке,

бросал в старицу сети и возвращался с уловом домой.

А жена с сыном выходили бы на берег и ждали, ког-

да его челн покажется из-за далекой излучины. Либо

шли берегом ему навстречу.

Потом, когда будет слушаться нога, он пошел бы

в этот непроходимый лес и свалил из самострела

большого рогатого зверя, больше любого коня, вкус-

нее конского мяса. И все привез бы сюда, к своей

землянке. А в землянке жена и сын. А по весне они

вдвоем с женой раскопали бы в лесу кулигу, как это

делают все русские, и посеяли на ней и овес, и го-

рох, и просо. Чтобы целый год у них был и кисель, и

русская каша!..

8

Ох, высока гора при устье Суры-реки. Высоко си-

деть, далеко глядеть. И сама Волга видна, сколь оси-

лит глаз, и Сура не заслонена. По склону горы дуб-

няки да медовый липняк, а у берегов кусты таловые

непролазные. А за горой, на родной плодородной

земле, селеньица чувашские в пять—десять дворов,

с посевами и пастбищами, да такими, что не только

ордынец позавидует. Чуваши — такой народ: ско-

вырни его, сожги его, раздень догола, только землю-

матушку не тронь, не растаптывай, и он снова под-

нимется, за мотыгу возьмется, и жито, и горох, и про-

со вырастит! И накормит, напоит всякого, кто посту-

чит в его окошко малое или ночевать попросится.

Высока гора при устье Суры.

В той горе земляночка наскоро выкопана, а под

горой в тальниках у самой воды челнок убористый