Путешественники в третье тысячелетие

Тут нам, бывшим танкистам, артиллеристам, саперам, снова пришлось вспомнить фронт.

В глухой степи были вырыты землянки, которые до боли в душе напоминали нам блиндажи. И там мы, прикалывая чертежи к доскам обшивки, вечером учились, а утром шли на монтажную площадку и коченеющими от мороза руками помогали монтажникам собирать «Большой шагающий».

Трудные были месяцы, но сколько у нас было неисчерпаемой энергии!..

Анатолий неожиданно щелкнул племянника по лбу и сказал:

— На сегодня довольно!

— Так ведь суббота же! — взмолился мальчик. — Завтра можно подольше поспать.

— А кто обещал нарубить в воскресенье дров на целую неделю? Или опять на мать эту заботу свалите?

— Дров я нарублю, день-то большой.

— Знаю я тебя! Полдня клюшкой лупить по снегу будешь, как в прошлое воскресенье, да еще и уроки надо сделать. Нет, хватит, молодой человек, готовься ко сну.

Грише готовиться ко сну не было надобности — он ткнулся головой в подушку и мгновенно заснул.

Глава шестая. «А во́ды уж весной шумят…» (из дневника Гриши Челнокова)

13 марта. «Еще в полях белеет снег, а во́ды уж весной шумят…»

Иван Фомич не задавал учить наизусть это стихотворение Тютчева, а я его два раза прочитал и запомнил. У меня особенная память на стихи, совсем не такая, как на арифметику. То ли потому, что я стихи ужасно люблю, а арифметику не очень?

Вот и это стихотворение про весенние воды мне страсть как нравится. Я могу подолгу стоять около говорливого ручейка и слушать, как он журчит, рассказывая, что бежит в далекий-далекий край.

Когда я был маленький, я любил устанавливать на таких ручейках водяные мельнички, а теперь не решаюсь — ребята засмеют…

Сегодня, когда я шел в школу, на север протянула станица журавлей, и от их курлыканья на душе стало хорошо и почему-то немножко грустно. Я спросил Арсю, почему всегда бывает грустно, когда слушаешь журавлиный крик, а он сказал: наверное, потому, что человеку тоже хотелось бы мчаться за ними в небесной вышине, а обстоятельства не позволяют. Когда я вырасту, я обязательно буду много путешествовать.

Сегодня получил по арифметике пятерку!

14 марта. В последние дни мы с Арсей стараемся побольше делать по хозяйству. Дядя Толя убедил нас, что взваливать все домашние дела на маму нельзя.

В самом деле, наша мама хоть и не очень старая (ей сорок лет), но здоровье у нее плохое. Много ей пришлось перенести в жизни. И все она вынесла твердо, без единой жалобы. Как бы трудно ни пришлось ей на работе, она приходит домой спокойная, отдыхает полчасика и принимается за хозяйственные дела.

Теперь мы решили положить этому конец.

К приходу мамы у нас вымыты полы и крыльцо, кадочка полна речной воды, дрова нарублены и сложены у печи. Мама ничего не говорит, но видно, что она довольна и благодарна нам, а еще больше дяде Толе.

Доволен и дядя Толя. Он говорит, что все это нам пригодится в армии и что очень полезно еще поучиться стирать белье.

15 марта. Арся прочитал мой дневник с начала до конца, чтобы получить, как он выразился, «целостное впечатление».

Я его спросил потом, получил ли он «целостное впечатление», и он ответил, что нет, не совсем: еще мало написано, а вот когда будет страниц пятьсот, тогда можно будет судить.

Арсю очень удивляет, как у меня, непоседы и вертуна (так меня называет мама), хватает терпения регулярно писать дневник.

Я ответил брату, что читать интересные книги и писать дневник — единственные занятия, за которыми я могу долго сидеть. Вот уроки делать — другое дело…

— Это я знаю, — засмеялся Арся и больно щелкнул меня по лбу. — Ты вертун известный: пока уроки выучишь, двадцать раз отвлечешься по всякому поводу и без повода.

В общем, Арсе мой дневник понравился, и он даже сказал, что у меня отражены некоторые черты эпохи, но все-таки еще слишком часто попадаются одни и те же слова.

И еще он заметил, что я злоупотребляю словами «в общем» и «вообще». Если бы мой дневник попался в руки редактору, то по нему погулял бы красный карандаш. Я спросил у Арси, кто такие редакторы, и он разъяснил, что редакторы — это такие строгие люди, которые сидят в издательствах и выправляют произведения авторов. И редакторы ужасно не любят, чтобы повторялось одно и то же слово: если одно слово встретится на странице три раза, то они его два раза обязательно вычеркнут.

Я спросил Арсю, откуда он это знает, и Арся со вздохом признался, что он посылал стихи в молодежную газету, ему их вернули, и там все было исчеркано красным карандашом.

Наш Арся — поэт. Его стихи помещают в колхозной стенгазете, и парторг колхоза Андрей Васильевич Ращупкин просит Арсю писать торжественные стихи для праздничных номеров, а для обыкновенных — сатирические.

Осенью в школу долго не завозили дрова, и Арся сочинил про это басню и расписал председателя как медведя-бюрократа. Вся станица ходила читать эту стенгазету и смеялась.

Дрова подвезли, а председатель Мирон Андреевич встретил маму на улице и сказал ей:

— Ты, тетка Анна, уйми своего критиканта, а то пусть он не обижается, ежели мы ему уздечку окоротим.

— А что, товарищ Очеретько, неверно он про тебя написал? — спросила мама, но председатель ничего не ответил.

Мама говорит, что литературные способности перешли к Арсе от бати. Он тоже перед войной стихи для стенгазеты сочинял, только, конечно, у Арен стихи лучше: батя имел образование только за четыре класса, а Арся кончает десятилетку.

Интересно, есть ли у меня литературные способности?

Глава седьмая. Приключение в дубовом буераке (из дневника Гриши Челнокова)

18 марта. Весна идет быстрыми шагами, и из-за этой весны я сегодня чуть не погиб. Дело получилось так. В общем, опишу все подробно.

Мы кончали завтракать, когда в комнату ворвался Васька Таратута. Он был без шапки, ярко-рыжие волосы растрепались.

Он крикнул задыхающимся голосом:

— Эй ты, Челнок! Хватит набивать трюм, побежим смотреть, как самосвал из ямы вытаскивают!

Ребята прозвали меня «Челноком» с первого класса. Я на это обижался и дрался с ними, а они пуще дразнились — «лодкой», «баркасом», «плотом» и всякими другими судоходными словами. Я пожаловался Арсе, а он посоветовал:

— Плюнь, не обращай внимания. Подразнятся и отстанут.

Я так и сделал, — ребятам надоело придумывать разные слова, и остался за мной только «Челнок». Ну и что ж, раз фамилия такая. Антошку Щукина прозвали у нас «дедом Щукарем». Так и осталась за ним эта кличка, потому что он еще и завзятый рыболов.

Как только Васька сказал про машину, я мигом за дверь.

Сбегая с крыльца, мы с Васькой успели отломить по хорошей сосульке. Сначала мы начали сражаться ими, как кинжалами, но они со звоном ломались, и мы поскорее сунули их в рот. Сосульки сосать у нас первое удовольствие.

За нами увязался щенок деда Филимона Кубря. Он из породы сибирских лаек, рыжий, левое ухо у него стоит как и полагается, торчком, а правое, попорченное, висит, и от этого у щенка очень забавный вид, будто он всегда к чему-то прислушивается.

Дед Филимон воспитывает Кубрю для своего сына — полковника, который служит в Свердловске и очень любит охоту.

Мы пошумели на Кубрю, и он немного отстал, а потом опять затрусил следом.

— Ладно, пускай бежит, — решил Васька, — а то, пока будем вожжаться с ним, самосвал вытащат.

Самосвал засел за станицей, в здоровущей колдобине. Ребят там набралось полно, стояли и взрослые, но никто ничего не делал, а все советовали, и был такой шум, что ничего не поймешь. Шофер и два грузчика старались и так и этак, но у них ничего не выходило.

Следом за нами пришел дядя Толя. Он велел нам, ребятишкам, бежать в крайние дома и нести оттуда жерди, чурбаки, плахи. Мы натащили этого материала целую груду. Ну, словом, грузовик через полчаса вырвался из ловушки. Шофер поблагодарил всех нас, и машина уехала своей дорогой, а дядя Толя велел чурбаки и доски разнести обратно, где взяли.