Шестая Бастионная

к действительно поднялся на следующий день. Мы поехали в Херсонес, и Дима рассказывал об удивительных свойствах ящериц-гекконов, которые водятся в здешних развалинах.

Потом он сказал, что здесь, в Херсонесе, развернется начало его повести-сказки о мальчишках будущего, которые живут в замечательном городе у моря. Сейчас я вспомнил про это и подумал: об истории Севастополя написано много, о нынешних его днях тоже кое-что есть, а в будущее, кажется, никто еще не заглядывал. Только Дима попробовал, да еще Сандалик в те минуты, когда приходили мысли о мальчике из нового тысячелетия…

По Катерной, где ветер толкал нас в спину, мы вышли опять на Шестую Бастионную и у маленькой оборонительной башни свернули налево, к лестнице Крепостного переулка.

– А все-таки правильно он написал, – вдруг сказал Санька.

Юрос встряхнул головой:

– Что?

– Там, на борту…

– А-а, – понимающе отозвался Юрос.

"Правильно, – подумал я, потому что в глубине души всегда верил в правоту таких яростных и бескорыстных поступков. – Но сам я не решился бы…"

Санька словно опять угадал мои мысли:

– Вы ведь сами про такую баркентину писали в своей книжке. Что нельзя так с кораблями поступать…

– Да. Но в книжке проще. Все можно свалить на ее героев: это, мол, не я, а они…

– А вы и про памятник напишите в книжке, – вроде бы шутя, но с настойчивой ноткой предложил Санька.

Я усмехнулся:

– Ладно. Вот буду про тебя писать, и тогда…

– А что про меня писать? – искренне испугался Сандалик.

– Что-нибудь. Рассказ или повесть.

– Зачем? Я же… обыкновенный.

– Я тоже обыкновенный, – сообщил Юрос. – А про меня есть рассказ. "Вечерние игры" называется, в «Пионере» печатали… Только там все перепутано.

– Во-первых, не все, – уязвленно произнес я. – Во-вторых, не перепутано, а творчески переработано. Рассказ – это тебе не заметка в стенгазете. В нем главное – художественный образ. А из тебя, если без переработки, какой образ? Одна дурь да царапины…

– А в рассказе что? – выдал критическую мысль Юрос. – То же самое. Мама говорит, что надо было еще про двойку по математике написать.

– Еще не поздно…

– Поздно уже, – проницательно заметил Юрос. – Теперь у Сандалика очередь в это самое… в образ влезать.

Я пообещал Юросу, что сейчас надеру ему уши. Он захихикал, обормот. А Сандалик по-прежнему был серьезный. Видимо, он оставался мыслями на бастионах, потому что вдруг сказал мне:

– А я раньше думал, что вы про старину пишете, про Нахимова и Корнилова… Это когда мы еще не совсем познакомились.

– Нет, – вздохнул я. – Пытался только про фрегат «Везул», да и то не вышло.

– А про войну вы тоже не пишете? Ну, не про старинную, а про последнюю?

– Нет… – снова сказал я. Долго было бы объяснять, что последнюю войну помнит множество людей, которые могут рассказать о ней лучше меня. Они сами тогда воевали, а я был мальчишкой – меньше Саньки и Юроса. Когда книга пишется о жизни и смерти, рассказывать надо о том, что испытал сам.

"К тому же, – вдруг