Шестая Бастионная

и Седьмой бастион французы захватили. А их там сроду не было. Наши сами все там взорвали, когда отошли на Северную… Французы только Курган заняли.

Видимо, вспомнив о Малаховом кургане, Санька подумал и о памятнике Корнилову. И о злополучных твердых знаках, которых не хватало в надписях, и о той старинной букве, которая «о» с палочкой поперек. По крайней мере, я подумал именно об этом. И Санька мою мысль моментально учуял.

– Я уж про это скольким людям говорил, – тихо сказал он.

– Ну и что? – спросил я.

– Ну… по-всякому. Некоторые не понимают. Некоторые соглашаются. Один экскурсовод хотел даже в газету написать… А вы?

– Что я? – спросил я неловко.

– Говорили кому-нибудь?

– Да…

"Ну и что?" – глазами спросил Сандалик.

Я виновато вздохнул:

– Как-то странно. Вроде бы все считают, что старинная грамотность не так уж важна.

– А может, и правда? – глядя под ноги, спросил Сандалик.

– Н-не знаю, – сказал я.

– Нет, по-моему, надо, чтобы всегда было правильно, – вздохнул Сандалик. – Наверно, надо было, как я сперва хотел…

– А что ты хотел?

– Я думал, с кем-нибудь заберемся и краской исправим… Но я не знал с кем. А одному не забраться…

– Давай! – молниеносно зажегся Юрос.

– Такие дела уже случались, – сказал я. – Не так уж давно. С баркентиной.

– С какой? – разом спросили Сандалик и Юрос.

– Ну, с «Кропоткиным». Из которого ресторан у Артбухты сделали… Когда его только открыли, в Севастополь как раз приехал один молодой поэт. Димой его звали… Купил он банку масляной краски и ранним утром во-от такими буквами написал на борту: "Севастопольцы! Зачем превращать корабли в кабаки?" Или что-то в этом роде.

– А дальше? – сказали Сандалик и Юрос опять вместе.

– А дальше была милиция, скандал. Выставили из города. Потом грандиозный штраф… Но не в скандале дело.

– Дело в том, что ресторан там по-прежнему, шашлыками воняет, – с отвращением сказал Юрос. – Мы тогда хотели поиграть на палубе, а какой-то дядька как заорет…

– Самое обидно вот что, – сказал я и как бы увидел перед собой живого Диму – черного, худого, веселого, с непримиримыми и бесстрашными глазами (в детстве он был, наверно, похож на Юроса). – Получилось, будто он сделал вред городу. А на самом деле он любил Севастополь отчаянно. Он про него даже повесть писал. Повесть-сказку про будущий Севастополь.

– Ее напечатали? – быстро спросил Санька.

– Не успел он дописать, умер. Совсем неожиданно… Будто сгорел. Сердце больное…

Мы пошли медленнее. Мальчишки молчали. Я тоже. Я вспоминал, как летом семьдесят седьмого года здесь, в Севастополе, Дима выхаживал моего двенадцатилетнего сына Пашку, схватившего какую-то стремительную лихорадку. Дима перестал яростно спорить о стихах и международной жизни, сделался ласковым, рассказывал Пашке смешные истории, кормил таблетками и уверял, что уже завтра от болезни не останется и следа. То ли Димина уверенность помогла, то ли медицинские познания (у Димы за плечами были три курса мединститута), но Павлик