Дом людей и зверей (СИ)

Назавтра он встал раньше всех. В потёмках, когда никто не видел, пришёл к школе. На асфальте стояли лужи, но совсем рядом была стена хозяйственной будки — удобная, как классная доска. У Мишки с собой были не только мелки, он выбрал самые лучшие краски. И надпись получилась яркая, как выложенная красными лампочками. Кривая, но что поделаешь.

И вот теперь по стенке текут красные разводы, местами она стала розовой, а девочки трут её и трут, чтобы сделать опять одноцветной, чтобы все буквы смыть без следа. И работать им ещё и работать!

Классная седьмого В домой убежала, директор вернулась в школу, а Мишка на девчонок глядит из окна. И снова стало ему невмоготу, как тогда, когда мучился над картиной «Танец».

Спустился Мишка во двор, сам себя не помня, замирая от ужаса, подошёл к девчонкам.

— Идите домой… Я сам вымою. Это я написал.

Ануфриева и Замятина так и замерли:

— Ты-ы-ы?

Оглядывают его, а Мишка маленький, даже для своего пятого класса. В Ануфриевой возмущение закипает:

— Ты что, недомерок, совсем того? Правда, ты, что ли? А мы, значит, мыть?

Она идёт на него, и ему страшно становится. Сейчас стукнет.

Замятина хватает Ануфриеву за руки:

— С ума сошла! Он же маленький!

Хватка у Замятиной та ещё. Не зря же Катя и на руках может, и колесом. Ануфриева рвётся и так, и сяк, пинается — а не вырваться.

— Я думала, что человек мне писал — а это ты, мелкий!

Замятиной уже трудно её держать.

— Удирай, — бросает она Мише.

А он стоит.

— Я подержу её, — сбивчиво говорит Замятина. — Мы домоем, ничего…. Ты беги домой…

— Пулей! — добавляет Ануфриева, отчаявшись освободиться. — И чтобы я тебя больше не видела! Не позорь нас.

Мишка, ссутулившись, идёт к школе. Он бы, наоборот, к калитке пошёл и домой. Но он чувствует — слёзы вот-вот потекут, а на улице плакать стыдно. Лучше в тот класс зайти, который ещё открытый — чтоб слёзы вылились, а потом домой. Но класс уже закрыли. И все другие двери вдоль коридора уборщица уже заперла. Мишка спускается по лестнице. А навстречу поднимается директриса.

У пятых классов уроки давно закончились, а он в школе. Она видит его — хлюпающего, с мокрыми глазами. А на куртке следы… уж не той ли краски — ярко-красной, сверкающей… Мишка утром разве смотрел, чтоб куртку не замарать?

Да и потом, ящик же, ящик! — понимает Анна Михайловна. Ящик от бутылок… На него залезали — в начале! Но оказалось неловко, шатко. И дальше писали, стоя на земле. Сразу можно было понять, что это был кто-то маленький!

В первый миг Анна Михайловна не знает, что и сказать. Мишка сам говорит:

— Я же сознался. Я сказал им, что давайте я вымою…

Девчонки домывают будку в молчании. На самом деле, не так много осталось. И, наконец, они бегут по домам.

Ануфриева никак не отделается от чувства, что её обманули. Неужто и в самом деле писал этот малявка? А она уж совсем решила, что это девятиклассник не знает, как предложить дружбу. Она же придумала уже, какую напишет записку! Да она, пока мыла будку, уже представляла, как они с тем парнем вместе из школы идут, а в спину ей одноклассницы смотрят. Ира, Маша, две Насти, Анжелика… И эта, Катька Замятина, тоже смотрит — завидует…

«Пожалуй, я всё-таки напишу ему, — решает Катя. — Пусть докажет, что это не он мне на будке написал. Никто же не знает, что это тот маленький… Лишь бы он никому сам не сказал…»

Кате Замятиной некогда раздумывать — ей в секцию скоро. «Интересно, что это за мальчик? — думает она о Мишке. Раньше она его никогда не замечала. Старшие разве замечают маленьких? А теперь любопытство разбирает её. — В каком он классе, и как его зовут? И неужто он в самом деле кому-то из нас написал? Интересно, кому?»

Кате Замятиной кажется почему-то, что именно ей, а не злюке Ануфриевой. Но ей самой смешно от своей догадки. Такого не может быть, он, конечно, писал Ануфриевой! В неё все мальчишки влюбляются. «Но он же маленький, — думает Катя. — Это же — как младший братишка…»

Мишка с Анной Михайловной чай пьёт. Сколько людей учатся в школе и сколько уже закончили, а много ли таких, кто пил чай с директрисой у неё в кабинете? Анне Михайловне всё боязно отпускать Мишку, всё кажется, что он ещё не успокоился. И она расспрашивает его о пропорциях и о том, что вот бывает, смотришь на рисунок — а на нём всё застывшее. А на другой рисунок посмотришь — а там всё движется. Отчего так?

Мишка о рисунках может говорить сколько угодно. Анну Михайловну ждёт целая стопка бумаг. Все их читать надо и на каких-то расписываться, а на каких-то что-то подчёркивать и что-то писать на полях… А они всё говорят и говорят.

Катя Полковникова по проспекту идёт, смотрит на витрины. Брючки ей тесны, пиджак короток. Но вот такое платье папа ей ни за что не купит. И такое не купит. Скажет: «Это не школьное». Хотя у Ануфриевой примерно такое есть… А ещё Ануфриевой сегодня написали на будке, что её любят. А может, Замятиной. Замятина с Ануфриевой вместе мыли будку, а ей, Кате, не разрешили…

— Девочка, почему ты плачешь? — спрашивает какой-то человек, но Катя Полковникова твёрдо знает, что с незнакомыми на улице говорить нельзя.

— А почему ты плачешь? — спрашивает какая-то уж совсем малявка, ей по плечо. Такая-то что тебе сделает? А Кате до невозможности хочется рассказать своё горе, и она сквозь слёзы говорит так, что и слов не разберёшь:

— Мне не разрешили будку вымыть!

И мама девочкина тут как тут:

— Леночка, что случилось?

А Леночка к ней:

— Мама, давай возьмём девочку с собой! Ей не разрешили будку вымыть.

Катя Полковникова тоже пьёт чай. Как и Мишка из её школы, о котором она понятия не имеет. Но только не у директрисы в кабинете, а в маленьком кафе недалеко от школы. Мама Леночки всем купила пирожных.

— Так какую будку не разрешили тебе помыть? — спрашивает она у Кати.

Та хлюпает:

— У школы… Директорша сказала, Замятиной и Ануфриевой мыть можно, а я чтоб шла домой…

Ничего-то она объяснить не может, хотя и отличница.

Странное дело, думает девушка за соседним столиком, повернув голову от ноутбука. Дети могут быть похожи на родителей или совсем не похожи. Но когда дети и родители вместе, всегда можно понять, кто чей ребёнок и кто чья мама. А кто — не их, просто знакомый.

Леночка с мамой обе узколицые, угловатые. В креслах сидят, развалясь, локти в стороны, и в круглых глазах блаженство. Ещё бы, думает девушка, им, таким сколько пирожных ни съешь, не растолстеешь.

Рядом с мамой и дочкой черноглазая девочка — пухлявая, выросшая из своего костюмчика, и ножкам под столом тесно.

Как ни сядь — всё тебе не удобно, и мысли в голове об одном — что дома сказать, почему припозднилась из школы? Пирожных дома ей не дают, мама говорит — вредно ей. А папа всё повторяет: «Кто хочет вкусного, должен сначала заслужить».

Катя, как может, старается быть интересной девочке с мамой — чтоб они видели, что не зря позвали её в кафе.

— Я стихи пишу, — сбиваясь, рассказывает она, — хотите послушать? Я пишу, когда идёт дождь. В хорошую погоду не получается. А ещё я фокусы показываю. Дома пока только, маме и папе. И бабушке. А ещё на флейте играю…

Ей очень хочется быть не собой, а кем-то другим, кто понятия не имеет обо всех её горестях:

— А учусь я так себе, не очень, — сообщает она чужой маме. Хотя та вовсе не спрашивает, как она учится. — Но дома меня ни капельки не ругают!

Сколько она ещё будет пищать? И пересесть некуда. Девушка, похоже, пришла в кафе поработать. Но она уже пытается смотреть в ноутбук — соседей разглядывает.

Вот мама и дочь поднялись, и Катя чувствует себя глубоко несчастной. Она ещё не успела почувствовать, как ей хорошо с этими людьми, которые не знают, как нелегко ей живётся, и значит, можно сделать вид, что и сама про то не знаешь! Но сейчас всё вернётся к обычной жизни. Надо идти домой, и там бабушка скажет: «У тебя два часа назад уроки закончились!»