Дом людей и зверей (СИ)

Они тогда все вместе сидели за столом и ели торт. Дед маме говорил:

— Я думал, из тебя совсем толка не будет.

А тетя Галя улыбалась и тоже говорила маме:

— Поздравляю тебя, сестренка, с первым твоим успехом.

— Пусть не последний, не последний! — частила бабушка. — В школе-то хорошо училась, завидовали мне знакомые! А теперь кто спросит у меня — как дочка? — стыдно сказать. Сама всем завидую. Одна, без мужа, с пеленками-горшками, зарплаты только на семечки хватает! Дай бог, чтоб не последний-то успех был, чтобы и дальше премии такие…

Мама набрала воздуха в себя и глядела на домашних удивлённо. А потом спешно выбралась из-за стола. Наташка вскоре пошла за ней, в детскую, а мама на кровати лежит, накрыв голову подушкой, лопатки дрожат…

Наташка обхватила маму за плечи, прижалась щекой к лопатке. А за стеной всё ещё застолье идёт. И дед говорит, как будто оправдываясь:

— Да если бы она хоть один раз сказала: спасибо, мол, маме с папой, что приняли меня… Папка, мол, я тебя люблю.

Бабушка отвечала ему:

— Да к тебе и подойти-то боязно! Она же к нам по- хорошему, с тортом, в кои-то веки ей премию дали, дай бог, чтоб не в последний раз…

14. Дед и Мявка

Наташка ненавидит семейные праздники. Однажды она возвращается с продлёнки и слышит с порога оживление, и пахнет празднично: ну, значит, опять все за столом… Посуда из сервиза как-то по-другому звенит, чем та, которая на каждый день. И голоса в комнате звучат иначе…

Мама выходит встретить её к порогу. И Наташка видит, что мама смотрит виновато.

— Дочка, — говорит, — я… Мы вот…

И дальше мама не знает, что сказать. Наташка снимает кроссовки и входит в комнату. Там говорили о чём-то. Но теперь все поворачиваются и смотрят на неё. И бабушка, и дед, и тётя Галя, и… Папа, что ли?

— Папа! — ахает Наташка. — Ты приехал?

И чувствует — рядом, за спиной, мама, и у мамы от сердца отлегло. Так взрослые говорят, когда им было страшно, что будет, и оказалось — всё хорошо. Мама боялась, вдруг Наташка не рада будет, что папа приехал… Странная мама — ну прямо как маленькая!

Скоро у Наташки будет другой дом. Мама и папа собираются в дорогу. Билеты уже куплены, и мама наскоро показывает папе свой родной город и рассказывает, как они трое жили без него, и ведёт папу на свою работу. А Наташка говорит Толику:

— Мы с тобой должны собрать зверей!

Тартюшу они, точно, возьмут с собой. Черепахи и не такой путь проделывают, когда едут к нам из пустыни. А если ее посадить в уютную коробку от ботинок, то — кто знает? — может, она и не заметит переезда. Конечно, если на новом месте ее тоже будет ждать свежая капуста и будет достаточно тепло.

С Помпошкой пока не ясно. Как он станет жить без своего домика в двухэтажной клетке и с колесом, в котором он уже почти не бегает. Он, может быть, привык на него каждый день смотреть, и ему будет грустно.

Мама вчера сказала, смеясь:

— Ну, клетку-то мы точно, не потащим!

А про Мявку понятно без вопросов. Мявка — дедов любимец. Он прыгает к деду на колени, дед гладит его машинально. Спрашивает у бабушки:

— Ну, ты ей говорила?

— О чем? — не понимает бабушка.

— Чтобы детей с нами оставляла. Ей самой же легче, на новом месте… Пусть для себя поживут.

Наташка сидит над тетрадкой, и ни звука. А сама слушает и дышать боится. А вдруг и вправду мама оставит их с Толиком? У мамы теперь папа есть…

— Ну, говорила я ей, — кивает деду бабушка.

— И что она?

— Сам знаешь. Ни в какую.

Дед спрашивает с надеждой:

— Ну, хоть одного кого-то? Вот Толика бы, мужичка. Или Наташку. Она-то большая уже, помогать нам станет.

И он окликает Наташку:

— А? Как ты думаешь? Вырастешь у нас, выучим — будет из тебя толк!

Наташка теряется, немеет. Успокаивает себя: «Скоро я ничего этого слышать не буду. Совсем-совсем».

Дед спрашивает:

— Ну, что молчишь? Плохо, что ли, мы вас с мамкой поили-кормили?

И видит: с Наташкой не поговоришь.

— Плохо мы их кормили? — спрашивает у Мявки.

Мявка отзывается на дедов голос, громче мурлыкать начинает, точно подхватывает:

— Как же… Хорошо кормили! Всех, всех здесь кормят хорошо…

Дед спрашивает его:

— А что, ведь скучно нам с тобой теперь будет? Ой, скучно…

Мявка мурлычет довольно, умиротворённо. Горечи никакой он в дедовом голосе не слышит.

А Наташке слышна горечь. И вдруг ей становится деда жаль. Да так, что коленки задрожали. И ноги вот-вот понесут её через комнату вперед, чтобы она двумя руками обняла деда за шею и стала говорить:

— Дедушка, миленький, ты что, я люблю тебя! И Мявка тетя любит, тебе скучно не будет. Я буду письма тебе писать и приезжать буду!

Наташка не двигается с места.

Но она в самом деле это все говорит. Хотя и очень тихо. Так тихо, что и не слышит ее никто. У нее даже губы не шевелятся.

Только сама Наташка и знает, что она деду все это говорит. А деду — невдомек. Он, как и прежде, водит ладонью по гладкой Мявкиной спине. И жалуется Мявке — уже в который раз:

— Ладно еще, ты у нас обосновался. Молодец… Эх, скучно нам с тобой, с таким молодцом, будет…

«Я радость»

У Крыски есть большой друг, просто гора. Приткнёшься к мохнатому боку — и не страшно тебе, ну разве только чуть-чуть. Дом-то прозрачный, вот хозяевам и неспокойно. Того и гляди за стенкой появится голова — огромная, сразу от пола доверху — и маячит. Глазищи на тебя смотрят, а то и рот открывается. Тут тебе уж совсем бы в своего друга вжаться, зарыться в короткий мех, в мякоть под мехом…

Два крысиных сердечка колотятся, точно бегут наперегонки, бьются не в такт, и кажется, что это твоё сердце стучит вдвое быстрее.

Другу-то, получается, тоже страшно.

«Будь я такая большая, разве боялась бы?» — думает Крыска.

— Слышь, Крыс, — спрашивает она, когда страшная голова исчезает, — Как ты вырос такой, а?

Крыс думает, потом отвечает:

— Я ем.

А ведь и верно, соображает Крыска, ещё как ест! Сама-то она — так, пожуёт, подкрепится — и давай снова углы обнюхивать, всё-то ей интересно. А он зря время не тратит и челюстям отдыха не даёт.

Выходит, не зря старается…

Она уточняет:

— А что, если кто много ест — все такие как ты вырастают?

Крыс снова думает.

— Не знаю, — говорит. — Все — это сразу и ты, и я. Сам-то я вырос. А ты мало ешь и не выросла. А вот если б ты много ела…

Крыс путается, не знает, что дальше сказать. Если б она много ела, глядишь и выросла бы… Или не выросла бы всё равно, ешь, не ешь… Что теперь, проверять, откармливать её? Но тогда — сколько будет ему доставаться?

А Крыска про другое думает: и в самом деле, все — это она да Крыс.

Она смутно помнит: когда-то всех было много. Пушистые, с неё ростом, клубки были всюду, она пробиралась в угол по спинкам. В углу чья-то белая шерсть слабо светилась в потёмках, и все, только чуть-чуть поразмявшись, снова спешили туда…

Большая крыса не была — все. Такая она была единственная. Крыска вспоминает как сон: огромное мохнатое счастье, счастье-гора, такая, что Крысу-горе и не снилось. В мягких складках этой горы Крыска пряталась целиком, и о пропитании думать не нужно было. Одно плохо — со всех сторон тебя отпихивали от тёплого бока одинаковые, белые… Только у одного на спинке были темные пятнышки.

В доме была теснота. Точней, в обоих домах — они жили то в одном, то в другом. И в обоих домах стены не прозрачные были, и по углам темно — жить было не страшно. Вся беда в том, что вы только обустроитесь, сверху слышался голос, который каждый раз говорил одни и те же слова:

— Тьфу ты, опять у них чистить надо!

И все знали, что это значит. Сверху сейчас протянется гигантская рука, и всех по очереди — за спинку, за хвостик — перенесут в неуютный, пустой дом. Удирать бесполезно, лучше перетерпеть, чтоб это скорее кончилось. Тем более, что большую, светящуюся тоже перемещали с ними. И она спешила оглядеться на новом месте и всем по очереди ткнуть носом в бок — ты здесь? И ты здесь?