Игра с тенью

И каковы же они? Желание оставаться загадочным, всеми силами препятствуя тому, чтобы окружающие знали о твоем истинном местонахождении?

Слишком фантастично? Но вспомним рассказ сэра Чарльза о поездке Тернера в Бельгию. Не объясняется ли его тогдашнее поведение именно так?

Не знаю, насколько все это важно, и даже — имеет ли это смысл, но не могу не ощущать удовлетворенности: я наконец хоть что-то выяснила.

Воскресенье

Сегодня утром во время церковной службы молилась о Хейсте, о его несчастном сыне и о леди Мисден. Никто не сочтет мои нынешние побуждения недостойными.

Вторник

Вечером чувствовала себя слишком усталой, чтобы заняться дневником, и поэтому сегодня описываю вчерашний день. Вспоминать об этом дне, надо сказать, не хочется, поскольку он не пробуждает иных ощущений, кроме усталости, огорчения и неловкости. Однако вспомнить придется, иначе я забуду подробности.

Кингсетты живут в одном из тех больших домов к северу от Гайд-парка — они обильно украшены, оштукатурены, построены недавно и выглядят так, будто вылеплены из глазури и раскиснут под первым же дождем. Снаружи все квадратное и ослепительно белое; внутри, по контрасту, все мрачное, задрапированное, и лакеи с непроницаемыми лицами семенят вокруг так неслышно, будто опасаются произвести случайный шум и, непростительно нарушив этикет, пробудить от смертного сна леди Мисден. Когда появилась миссис Кингсетт и заговорила со мной обычным голосом, он прозвучал неуместно громко.

— Я рада видеть вас снова, мисс Халкомб, — произнесла она просто, и мы обменялись рукопожатием. Вокруг глаз мисис Кигсетт залегли тени, из-за черного платья она казалась мертвенно-бледной, однако сумела улыбнуться — с проблесками настоящей симпатии и даже, подумалось мне (хотя тогда я не поняла почему), с некоторым облегчением.

— Вы очень добры, — сказала я.

Она быстро покачала головой, словно даже беглое напоминание о горе могло лишить ее самообладания, и притронулась к моей руке.

— Мне было трудно решить, где вас устроить, — начала миссис Кингсетт, возвращаясь вместе со мной в холл. — Но в конце концов я решила, что в библиотеке вам будет удобнее.

Однако она ошибалась. Я поняла это в то мгновение, когда мы пересекли порог: библиотека оказалась чужим государством. В ней царила леденящая и при этом напыщенная атмосфера (камин по величине напоминал небольшой греческий храм, но кучки тлеющих в нем углей не хватило бы даже на то, чтобы обогреть спальню), густо пропитанная затхлым сигаретным дымом, который висел палевой дымкой перед наполовину занавешенным окном и мешал дышать. В центре комнаты стоял квадратный стол, покрытый суконной скатертью и загроможденный газетами, коробками из-под сигар и раскрытым номером «Панча». Вдоль стен действительно выстроились ряды книг, но они выглядели столь чопорными и нетронутыми, что трудно было не подумать: так же как и я, они совершенно чужды повседневной жизни клубного джентльмена и играют роль декоративного украшения или призваны подтверждать формальный статус библиотеки, которая на самом деле служит курительной комнатой.

От миссис Кингсетт, вероятно, не укрылась моя неуверенность, поскольку она, почти извиняясь, произнесла:

— Боюсь, обстановка далеко не идеальна, однако надеюсь, вы поймете, что при нынешнем положении вещей устроить все должным образом затруднительно.

— Конечно, — согласилась я. — Но не помешаю ли я вашему мужу?

— Он сам настоял на этом, — произнесла она так мягко, что ее речь напомнила шипение испуганной змеи.

Я подняла на нее взгляд: она сжала зубы и вцепилась в свое запястье, будто старалась сохранить самообладание. Впрочем, вскоре она расслабилась и произнесла громче:

— И все же я уверена, что вы здесь удобно устроитесь.

Она провела меня в дальний конец комнаты, где у окна разместились маленький стол и стул. Возле стола горела обычная лампа, а на полу стояли два длинных ящика. Они были доверху наполнены бумагами, целой кипой переложенными сюда из вместительного сундука. Приблизившись к ним, я почувствовала: миссис Кингсетг осталась где-то позади. Я обернулась и увидела, что она остановилась и уставилась в пол, словно не хотела испытать при виде бумаг своей матери мучительную боль.

— Боюсь, я даже не попыталась привести их в порядок, — произнесла она.

— Может быть, вы разрешите мне помочь вам? — сказала я. — По крайней мере я могу разложить все в хронологическом порядке.

— Вы очень добры, — устало откликнулась она, — но вы потратите массу времени. Маурициус полагает, что их нужно просто сжечь.

— О нет! — вскричала я, не сумев сдержаться.

Конечно, я не имела права высказывать собственное мнение, поскольку, со всех точек зрения, дело было чисто семейным. Однако меня ужаснула перспектива подобного бессмысленного варварства, равно как и тот факт, что эта тонкочувствующая женщина смирилась (а безнадежная покорность ее голоса свидетельствовала об этом) с непререкаемым решением мужа. Ведь минуло только три месяца с тех пор, как мы познакомились в Мальборо-хаусе. И, кажется, тогда именно миссис Кингсетт контролировала ситуацию, а ее муж вынужден был приспосабливаться — пусть неохотно — к ее пожеланиям.

Неужели кончина матери не только повергла миссис Кингсетт в ужасное горе, но (неким странным и непонятным мне образом) изменила распределение сил в пользу ее мужа?

— В любом случае, надеюсь, вы найдете что-нибудь интересное, — произнесла мисис Кингсетт тем же ровным тоном и отодвинулась к дверям, словно я вновь затронула нежелательную тему и тревога заставляет ее удалиться. — Позвоните, если вам что-то потребуется.

И, небрежно махнув рукой в сторону шнурка над очагом, она исчезла.

Я села за стол и внезапно ощутила себя одинокой и уязвимой девочкой из сказки, которая попала в замок великанов и боится с ними встретиться. Пусть мои страхи были беспочвенными — не сам ли мистер Кингсетт, по уверениям его жены, предложил меня здесь устроить? — я не могла не думать о том, что он разгневается, если увидит меня в библиотеке, и вдвойне разъярится, если застанет за чтением писем своей тещи. Прошла, наверное, минута, прежде чем я взяла себя в руки, нагнулась к ближайшему ящику (должна сознаться — с неприятным ощущением, что я вторгаюсь в чужую жизнь) и вынула из него толстую пачку бумаг.

Но в следующий момент моя тревога испарилась или, точнее, словно зубная боль после врачебного вмешательства, отступила под воздействием куда более глубоких эмоций. В моих руках оказалось послание от Лея Ханта; и еще одно — от лорда Элванли; и три или четыре письма от людей, о которых я никогда не слышала, но, по-видимому, столь же значительных; и официальное извещение о коронации короля Уильяма. Если быть точной, то эти документы терялись среди множества вполне обыденных, которые можно увидеть повсюду, — писем адвоката, счетов и сложенной страницы из «Тайме», где я не нашла ничего, заслуживающего внимания, — но на этом фоне они выглядели еще более эффектно, более значительно.

Мои пальцы дрожали, будто у ребенка, который вытаскивает на ярмарке лотерейный билет. Снова запустив руку в ящик, под верхними разрозненными листами я нащупала три или четыре плотно связанные пачки. Скорее всего, это именно то, что леди Мисден считала своей самой большой драгоценностью. Охваченная дрожью, я вытащила наугад одну из пачек и положила перед собой на стол.

Она была перетянута выцветшей красной лентой вроде тех, которые используют обычно для юридических документов, и состояла приблизительно из сорока писем, написанных одной и той же рукой. Последнее, лежавшее сверху, было датировано одна тысяча восемьсот двадцать третьим годом; самое давнее — тысяча восемьсот вторым. Письма в промежутке распределялись по небольшим пачкам разной величины: тысяча восемьсот четвертый, шестой, девятый и одиннадцатый годы. Теперь меня удивляет, почему я не обратила серьезного внимания на подобный порядок лет и на то, что он мог означать; однако я сосредоточилась на выяснении авторства.