Игра с тенью

Заметив пятна и следы слез на ее бледных щеках, трясущиеся руки, непроизвольное подрагивание рта, я едва не пошла на попятный. Обернись она ко мне еще раз в последней попытке переубедить, я бы мгновенно собралась. Но она была побеждена и удалилась, не сказав больше ни слова.

Я писала столь стремительно, такими каракулями, что с трудом представляю, каков будет результат. Сегодня я слишком измучена, чтобы перечитывать — или, скорее, слишком малодушна, ибо страшусь обнаружить, что все мои открытия ничего не стоят, и, следственно, все испытания, выпавшие на мою долю, — бессмысленная трата времени. И когда я вспоминаю о том, что вынесла, а главное — о том, что пережила из-за меня миссис Кингсетт, то понимаю: примириться с неудачей будет очень трудно.

Завтра я буду сильнее.

XXXIII

Beacoup de mond àParis — впрочем, Вы можете отбросить и «coup», и «de», ибо весь beau mond пребывает здесь или здесь пребывал — Фокс, Лэндсдаун, Морпет, собрание герцогинь, леди Конигем и Холланд, и еще целая тысяча. Все это навевает ужасающую скуку; ведь никто из них не наделен тем единственным качеством, которое способно меня заинтересовать, — то есть не является Вами.

Пытаясь отвлечься от печальных последствий Вашего отсутствия (никакой езды верхом, клянусь, я даже хотел подыскать кучера), вчера я направился в Лувр. Однако находиться там было столь же невыносимо, как и в обществе, и по той же причине: несмотря на все свои достоинства, и Тициан, и Рембрандт, и Рафаэль не изобразили единственное в мире лицо, которое я жажду видеть.

В Лувре я повстречал Вашего друга Тернера, затаившегося подле Пуссена и лихорадочно покрывающего свою записную книжку какими-то иероглифами. Он вздрогнул, завидев меня, и, думаю, поспешил бы скрыться, если бы я не направился прямо к нему и не спросил, когда он намерен возвратиться в Англию. Я подумывал, не доверить ли ему свое письмо (вернее, его так и не написанный вариант, начинающийся словами: «Передаю Вам послание через Тернера»), но, кажется, он был очень недоволен тем, что узнан, и я отказался от этой идеи.

Когда мы прощались, я сказал:

— Знаете, мистер Тернер, вы единственный человек в Париже, которому я завидую.

— Почему? — проворчал он подозрительно.

— Потому что вы увидите миссис Драйвер раньше меня.

XXXIV

Колли сообщает мне, что его не знающие усталости соотечественники снова доставляют неприятности королю — однако теперь, отстояв колонии, они уже не довольствуются тамошними военными действиями, а перенесли их домой, в Королевскую академию. Филадельфийский президент Уэст (я начинаю бояться людей с фамилиями, которые соответствуют назаниям сторон света — Норт лишает нас Амерки; Уэст переносит мятежные настроения сюда; чего же нужно ожидать от господ Ист и Саут, [12] если они вдруг появятся?) взялся за оружие и настаивает: Академический совет должен быть подотчетен лишь академическому Генеральному собранию, а вовсе не королю. Признаюсь, я вижу весьма мало смысла в том, что академия останется Королевской, если короля лишат власти в ее пределах и он будет служить всего лишь козлом отпущения для посредственных художников, жаждущих славы и срывающих на нем свое раздражение. Но Копли опасается, что позиция демократов возобладает.

Как выясняется, один из наиболее страстных демократов — ваш друг Тернер, который плетет заговоры против роялистов не хуже истинного Робеспьера и, встретившись с очередным роялистом, не может сдержать ярости и отвращения. Не кажется ли вам, что его не стоит приглашать на пашу свадьбу? Ведь в результате он может настроить против нас арендаторов, сформировать комитет, превратить церковь в Народный суд и провозгласить наши тела свободными от голов.

XXXV

Тернер, кажется, вновь уклонился от исполнения обязанностей профессора перспективы. Ни одна известная мне женщина не отнеслась бы снисходительно к мужчине, который, спустя больше года после брачной церемонии, продолжает демонстрировать стойкое нежелание посетить супружеское ложе. Однако Академия даже не намекнула на возможность обращения к юристам и врачам или на развод, но скромно улыбнулась и сообщила: вполне достаточно приступить к исполнению обязанностей в следующем году.

XXXVI

Трепещущая новобрачная все еще ждет. Тернер утверждает, что страдает мигренями, поэтому не сможет читать лекций в следующем году.

XXXVII

Должен заканчивать и звать Перкинса, дабы совершить вечерний туалет — но прежде еще чуть-чуть занимательных сведений. Брак наконец-то совершился! Тернер впервые явил себя публике в роли профессора перспективы!

Ларкин (я встретил его у Б.) поведал мне: это самое замечательное из столичных событий, если судить по количеству юмористических публикаций, рисунков в газетах и пр. Лектор уверенно повествует об одном, затем — о другом, пока постепенно не теряется всякий смысл, и Тернер с его аудиторией уже не понимают, о чем идет речь, за исключением того, что говорится явно не о перспективе. Ни фарс, ни комедия с этим не сравнятся, уверяет Ларкин. Академия может продавать билеты по гинее каждый и собрать зрителей со всего Лондона.

XXXVIII

Короче говоря, дражайшая мамочка, мистер Тернер здесь, и он вовсе не таков, каким я ожидала его видеть, — он не груб, не нелюдим, а очаровательно застенчив, жизнерадостен и способен высказать собственное мнение почти по каждому предмету, от Чайльд Гарольда до того, как отражают свет мокрые перья. Мы встретились у меня в саду, когда я пыталась рисовать море и Портсмут. Я страшно смутилась из-за того, что именно он увидел мои рисунки, однако он был очень добр и приложил массу усилий, дабы помочь мне, не выказав ни капли неодобрения либо критики.

Он, мазок за мазком, написал одну из своих conver-sazziones. Представь полотно кисти Ватто, на которое упали капли дождя, прежде чем краска успела высохнуть, — и картина перед тобой.

XXXIX

Жаль, что вас не было с нами прошлым вечером — мы обедали у Натхэмпстедов. Сам обед оказался вполне ординарным, за исключением одного замечательного разшіечения — молодой мистер Смайли, qui veut devenir artiste, [13] как он себя называет, чрезвычайно развлек нас, изображая Тернера, читающего лекцию в Академии. Его салфетка превратилась в записи Тернера — конечно же, потерянные лектором и в итоге обнаруженные под моим стулом. Один из лакеев преобразился в ассистента Тернера (к которому тот адресуется чаще, нежели к аудитории) — и, когда слова молодого Смайли можно было расслышать, они в точности напоминали речь Тернера, непоследовательную и невнятную. Не припомню всего, что он говорил, но апельсин, кажется, оказался «сфероидной формой»; полукруглая арка окна — «полуэллиптической»; а юных «д'жентльменов» из Академии он призвал «в'знести суть пейзажа до поэтических в'сот 'сторической живописи, во славу Британской империи». Прозвучала еще много чего в таком же роде, однако я не все расслышала, увы, de trop rire».