Игра с тенью

Под большинством посланий стояла короткая подпись — «Каро», но, добравшись до самых первых, я отыскала два или три письма, подписанных «Кэролайн Бибби»; и еще одно, датированное тысяча восемьсот третьим годом, которое оканчивалось так: «Не могу выразить, с каким нетерпением жду следующей недели, когда наконец смогу подписаться: не просто „верный друг", но „любящая сестра"». Сведений о том, что произойдет на следующей неделе, нигде не нашлось, но по этой фразе и по заботливому тону письма я заключила: ожидалась, скорее всего, свадьба леди Мисден, а Кэролайн Бибби — сестра лорда Мисдена.

Я достала записную книжку, положила возле нее карандаш и взяла первое письмо. Я твердо решила бегло просматривать страницы и останавливаться, лишь увидев упоминания о Тернере, но уже через две минуты с головой ушла в подробное чтение и наслаждалась каждым словом. Наконец-то передо мной был тот яркий мир, который я надеялась найти у Хейста. Прогулки по парку и лодочные путешествия в Гринвич; завтраки и бальные ассамблеи; вечеринки, наводненные французскими émigrés; молодящиеся франты и благородные банкроты, модники в таких тугих панталонах, что они едва могут сидеть и стоять, а только расстроено семенят прочь, если их костюм критикуют или они проигрывают в остроумном обмене репликами, — и все это описано с занимательной простотой и изяществом. На протяжении одного дня Каро (я с самого начала не могла называть ее иначе и вскоре стала воспринимать как свою подругу, пишущую для моего удовольствия) играет в вист с герцогиней, которая любит только собак и азартные игры, и не укладывается в постель, но засыпает, где придется, сморенная усталостью, так что поутру слуги понятия не имеют, где ее искать; навещает пожилого мужчину в усыпанном бриллиантами парике, с нарумяненным лицом — коллекционера табакерок, умоляющего ее прибыть на вечернее свидание в его garçonnière; a затем, по пути в театр, в Вестминстере ее останавливает вооруженная камнями толпа, которая путает ее экипаж с каретой лорда Кастлриджа, а обнаружив ошибку, пишет на дверцах — «Свобода». И при этом ничто не способно вывести ее из равновесия, шокировать или лишить чувства юмора.

Я как раз начала читать описание вечера в клубе «Ол-мак» и, увлекшись, позабыла, где и зачем нахожусь, когда внезапно осознала, что больше не одна в комнате. Я подняла голову: в дверях стоял мистер Кингсетт. Я не смогла толком разглядеть его лицо, поскольку мои глаза, привыкшие к свету лампы, не сразу приспособились к полумраку, но его поза — застывшая фигура в проеме полуоткрытой двери — была позой человека, который намеревался войти в пустое помещение и теперь ошеломлен тем, что здесь уже кто-то есть. Я напомнила себе: если его жена не солгала, мистер Кингсетт должен знать о моем присутствии, и произнесла как можно беззаботнее:

— Добрый день.

Он не ответил, но продолжал глазеть на меня еще несколько секунд, потом затворил дверь, взял со стола газету и уселся на стул подле камина. Казалось, он читает, однако для чтения было, несомненно, слишком темно.

— Вы испортите глаза, мистер Кингсетт, — сказала я, надеясь, что мой голос звучит доброжелательно, но не фамильярно. — Почему бы вам не позвонить и не попросить зажечь лампы?

И вновь он не ответил. Поэтому я продолжила:

— Может быть, вы позволите мне зажечь их для вас?

Я не сомневалась, что уж теперь-то он должен отреагировать — но мистер Кингсетт просто-напросто продолжал изображать читающего человека, и, казалось, вовсе меня не слышал.

Я решила не дать себя запугать и возвратилась к работе; но присутствие мистера Кингсетта ужасно меня нервировало, а его поведение так оскорбило, что я почти не могла сосредоточиться. Внезапно этот мир снова приобрел реальные очертания, а мир Каро — казавшийся до того романтическим воплощением моих лучших мечтаний, словно прекрасная театральная постановка, — стал отдаленным и чуждым, будто Китай или Япония. Несколько раз, дочитав предложение, я сознавала, что ничего не поняла, и начинала читать заново.

Промучившись подобным образом с тремя или четырьмя письмами, я уже задумывалась, стоит ли продолжать, когда, перевернув страницу, увидела слова: «Галерея Тернера». Я посмотрела внимательнее, дабы избежать ошибки, а потом, вновь охваченная воодушевлением, переписала весь отрывок:

Закончив переписывать, я вновь обратилась к дате — 21 апреля 1804 года — и отложила карандаш, чтобы продолжить чтение. Проделывая все это, я заметила краем глаза какое-то движение и, полуобернувшись, увидела мистера Кингсетта, встающего со стула. Я страстно надеялась на его скорый уход; но он, напротив, взял из коробки на столе сигару, зажег ее и неторопливо направился в мою сторону. Приняв безразличный вид, я демонстративно углубилась в работу, но когда мистер Кингсетт остановился за моим плечом, не могла больше это игнорировать, и подняла глаза.

Он стоял, почти повернувшись ко мне спиной, засунув одну руку в карман и томно держа сигару другой, словно вознамерился всего лишь пройтись, дабы выглянуть из окна, и совершенно не замечает, что его наблюдательный пункт располагается всего в шести дюймах от другого человеческого существа. Я растерялась: вести себя так, будто мистера Кингсетта нет, казалось нелепым, но если я заговорю с ним и он вновь меня проигнорирует, то я попаду в куда более странное положение. И только когда мои глаза заслезились от сигарного дыма, я решилась заговорить: продолжая молчать, я примирялась с нарушением общепринятых норм поведения и, таким образом, оказывалась вне их действия.

— Не хотите ли вы, чтобы я передвинулась? — спросила я. — Боюсь, что я вам мешаю.

Мистер Кингсетт обернулся и глянул на меня, изумленно нахмурившись, словно услышал нечто невероятно оскорбительное. В следующий момент, не вымолвив ни слова, он придвинул свою голову к моей так близко, что мне пришлось изогнуть шею, дабы избежать прикосновения его щеки, и принялся внимательно читать мои записи.

Мгновение мне казалось, будто я сплю: подобное шокирующее поведение хозяина дома, куда меня пригласили в гости, было совершенно внове и не имело объяснения. Минуту я подозревала, что он пьян в стельку, однако — как ни несло от него табаком — в его дыхании не ощущалось ни доли алкоголя, а его бесцеремонность не имела ничего общего со стихийной агрессивностью пьяного. Она выглядела идеально выверенной и обдуманной и потому — еще более страшной: ибо пьяница, по крайней мере, вполне понятное зло; и его поступки, и сопутствующий им беспорядок — предсказуемы. Но когда трезвый человек готов действовать столь возмутительно, предугадать последствия невозможно.

Я попала в худшую ситуацию, чем у Хейста, внезапно подумалось мне: здесь у меня нет шансов убежать, нет возможности торговаться или хоть как-то исправить положение, если и дальше меня будут подвергать оскорблениям. Осознав это, я почувствовала прилив храбрости: мне, несомненно, необходимо немедленно защитить себя, иначе никакой надежды сладить с мистером Кингсеттом не останется.