Время ацтеков

орой, – все эти тела, повисшие на нас мертвым грузом, ха-ха, – испепелены, и даже пыли от них не осталось. Это делает невозможным открытие уголовного дела по убийству. Легавый мне объяснял. Эти дела отныне висяки;

+ таким образом, в плюсах у нас и отсутствие преследования со стороны полиции;

+ Евгения, женщина, которую я полюбил. Никакого отношения к этому делу она не имеет, так что с моей стороны даже как-то нечестно записывать это в плюсы, но я смошенничаю, ладно?

+ кажется, легавый все-таки собирается вернуться на работу, а это значит, что он придет в себя. Ведь такие болваны, как он, очутившись в родной среде, сразу начинают чувствовать себя лучше. Так точно, я служу родине, наша работа это не шутки, сынок, мы охраняем вас – все вот это дерьмо, оно, да еще и всевластие, приводит легавых в состояние обычной эйфории;

+ иногда я жалею, что не грохнул тогда легавого, но, поразмыслив, прихожу к выводу, что вряд ли смог бы сам избавиться от машины так профессионально, как это сделал он. Вся она была разобрана и продана по частям, причем не здесь, так что я правильно поступил, не грохнув легавого;

+ насчет девушек ни легавый, ни я не испытываем чувства вины. Все дело в орудии убийства, которое еще и невольным было! Это же автомобиль. Существо, в нашем мире совершенно одушевленное. Так что это автомобиль их сбил, а мы тут не очень-то и причем.

Я начинаю зачеркивать плюсы и минусы – взаимоуничтожать, причем на два плюса беру один минус, – и выясняю, что баланс нулевой. Ну, или как там у финансистов называется ничья?

– А ты помнишь, какое сегодня число? – спрашивает меня Женя.

– Познакомься, это Настя, – улыбается мне Женя, и я вижу, что на ее руке повисла растрепанная, но все такая же хорошенькая, девица.

– Четырнадцатое февраля, – говорит Женя.

– Твой день рождения, – напоминает она.

– Так что ты, милый, все же в плюсах, – говорит она.

– Давай, рисуй! – подбадривает она.

Я подчиняюсь: +

– Я люблю тебя, – говорю я.

– Да ну, – смеется она.

– Люблю больше жизни, – безуспешно пытаюсь я найти что-то новенькое.

– Хоть бы нашел что-то новенькое, – говорит она.

– К чему новые слова для старого, как мир, чувства? – спрашиваю я.

Мы танцуем посреди бара – на маленькой площадке, облюбованной самыми продвинутыми педиками этого, бля, грязного города. На ней – халатик медсестры – в таких сегодня пускали даром, еще бы, карнавал, День влюбленных, – и из-за алкоголя и громкой музыки я еле держусь на ногах. Но голова ясная. Бамц-бамц! Она извивается вроде у меня в руках, а вроде и нет. Вот за что я люблю крупных – но не толстых! – женщин.

– К чему новые слова для старого, как мир, чувства? – пытаюсь выкрутиться я.

– Пытаешься выкрутиться, – кричит она.

– Возможно, – говорю я.

– Мне близок подход древних греков, – кричу я.

– А? – кричит она.

– Сама любовь важнее объекта любви, – умничаю я.

– Не умничай, – говорит она.

– Ах, так, – притворно сержусь я.

Мы оба смеемся, а потом облизываем губы