Рассказы (авторский сборник)

— Ты была в…

— Где? — перебила Джеральдина.

— Джеральдина, ты жила в маленьком городке под Новым Орлеаном, не так ли?

Оказывается, он не поленился даже расспросить ее маму о ней!

— Что ж, ты прав, — сказала Джеральдина, посмотрев на мужчину в темном костюме, стоявшего возле ее локтя. Другой мужчина стоял между ней и перилами террасы. Она посмотрела на Фрэнки с растерянной улыбкой.

Фрэнки произнес:

— Это мои друзья, Джеральдина. Ты пойдешь с нами, не так ли? — Он поднялся.

— Но я еще не допила свою…

Мужчина, стоявший слева, схватил ее за руку. Она взглянула на Фрэнки и увидела, что его губы сжались в прямую линию. Она не помнила, чтобы Фрэнки прежде так делал. Другой мужчина взял ее вторую руку. Фрэнки даже не пошевелился, чтобы ей помочь. Он даже не смотрел в ее сторону!

— Ты вовсе не ты, не Фрэнки!

Фрэнки вынул что-то из внутреннего кармана пальто и протянул ей.

«Полиция штата Луизиана», — прочла Джеральдина на удостоверении, вложенном в бумажник. Ей захотелось вскрикнуть, но она лишь что-то невнятно промямлила полузакрытым ртом.

Мужчина, похожий на Фрэнки, уставившись на нее, положил в карман свой бумажник.

— Все в порядке, — сказал он так тихо, что она едва расслышала его. — Ваш муж жив, он лишь обратился к нам с просьбой вас найти.

Услышав это, она закричала. Казалось, она специально ждала такого момента, чтобы закричать, настолько крик был истошным. Видимо, он достиг самых дальних уголков парка. И хотя они уже оттаскивали ее от стола, она успела еще раз, набрав воздух в легкие, истошно закричать От ее крика дрогнула листва на деревьях и содрогнулось ее тело. Она продолжала смотреть на человека в сером пальто уже просто потому, что он не был Фрэнки. Затем все исчезло: и его лицо, и очки, и парк. Нет, ее глаза были открыты, в этом она была уверена, так же как и в том, что продолжала кричать. Просто она закрыла глаза руками.

Черепашка

(The Terrapin)

Дверь лифта открылась, и в коридоре послышались энергичные шаги матери. Виктор захлопнул книгу и сунул ее под подушку, чтобы не было видно. Он поморщился, услышав, как спрятанная книга скользнула между тахтой и стеной и с глухим стуком упала на пол. Мать уже поворачивала ключ в замке.

— Привет, Виктор! — крикнула мать, помахав рукой. В другой она держала сумку с множеством небольших пакетов из-под молока, а под мышкой у нее находился коричневый бумажный сверток.

— Я зашла к издателю, потом на рынок и на рыбный базар. Почему ты не гуляешь на улице? Сегодня такой чудесный, восхитительный день, — спросила у Виктора мама.

— Я уже гулял, — ответил мальчик. — Только немного замерз.

— Ух! — Мать разгружала сумку из бакалейного магазина в крохотной кухоньке. — Знаешь, по-моему, ты ненормальный. На дворе октябрь, а тебе холодно? На улице масса детей. Я думаю, там был и тот мальчик, который тебе нравится. Кстати, как его зовут?

— Не знаю, — ответил Виктор. Мать не слушала его. Он засунул руки в карманы коротких и очень узких шорт и начал слоняться по комнате, рассматривая свою тяжелую обшарпанную обувь. Наконец-то мать купила ему ботинки по размеру, и мальчику они нравились, потому что у них была самая толстая подошва из всех, что были раньше у Виктора. Тяжелые носы ботинок были немного загнуты. И это делало их похожими на альпинистские. Виктор остановился у окна и посмотрел на здание, стоящее по другую сторону Третьей авеню. Они с матерью жили на восемнадцатом этаже, выше был только один этаж с массивным навесом. Здание напротив было значительно выше. Виктору больше нравилась их прежняя квартира в Риверсайдском проезде. И та школа нравилась ему больше. В новой все смеялись над его одеждой, а в старой над ним устали подтрунивать и оставили в покое.

— Ты не хочешь прогуляться? — спросила мать, войдя в комнату, на ходу энергично вытирая руки о бумажный пакет. — Ух! Как воняет! — понюхала она свои ладони.

— Нет, мама, — твердо ответил Виктор.

— Но сегодня суббота.

— Я знаю.

— Ты можешь перечислить дни недели?

— Конечно.

— Ну, тогда скажи.

— Я не хочу их перечислять, я их знаю. — На его глаза навернулись слезы. — Я всегда их знал. Все эти годы. Даже пятилетний малыш и тот может перечислить дни недели.

Но мать его уже не слушала. Она склонилась над мольбертом, стоящим в углу комнаты.

Прошлой ночью она над чем-то работала. Лежа на диване в противоположном углу комнаты, Виктор не мог заснуть до двух часов ночи, пока мать не пошла спать на свою кушетку в студии.

— Виктор, подойди сюда, ты это уже видел?

Виктор подошел, еле передвигая ноги и не вынимая рук из карманов. Нет, он даже не взглянул на мольберт сегодня утром, просто не хотел, и все.

— Это Педро, маленький ослик. Я придумала его прошлой ночью. Как он тебе? А сидит на нем Мигель — маленький мексиканский мальчик. Они едут и едут по Мексике. Мигель думает, что они заблудились, а Педро знает дорогу домой, и…

Виктор не слушал. Он уже много лет умышленно пропускал все мимо ушей. Но тоска, душевное расстройство (он знал такое выражение, он все об этом прочел) сковывали его плечи, давили камнем, с силой клокочущего вулкана, порождая ненависть и вызывая слезы на глазах.

Он надеялся, что мать поняла его намек, что ему холодно на улице в этих дурацких коротких шортах. Он надеялся, что мать помнила его рассказ о мальчике, живущем ниже, с которым он хотел познакомиться и которому тоже одиннадцать лет. В понедельник, после полудня, тот мальчик высмеял его короткие штанишки: «Они что, заставляют тебя носить штанишки младшего брата?» Виктор, униженный, убежал. Может, тот мальчик вел бы себя по-другому, если бы знал, что у Виктора вообще никогда не было длинных брюк, не было даже пары бриджей или синих джинсов. Его мама по какой-то непонятной причине хотела, чтобы он выглядел по-французски, в связи с чем заставляла его носить шорты и чулки, которые поднимались почти до колен, а также идиотские рубашки с большими воротниками. Его мама хотела, чтобы он всегда оставался шестилетним, всю его жизнь. Ей нравилось проверять на нем качество своих рисунков.

— Виктор, — говорила она своим друзьям, — мой говорящий мольберт. Я показываю свои иллюстрации Виктору и узнаю, понравятся ли они детям. — Виктор часто хвалил рассказы, которые ему не нравились, или картинки, к которым оставался равнодушен, потому что он всегда чувствовал себя виноватым перед мамой и потому что у нее улучшалось настроение после его положительных рецензий. Ему порядком надоели иллюстрации к детским книжкам, и он уже не мог припомнить, нравились ли они ему вообще когда-нибудь. В настоящий момент у него было два любимых художника — Говард Пайл, иллюстрировавший P. Л. Стивенсона, и Круикшенк из книги Диккенса. Виктор понимал, что мать напрасно считала его рецензии истиной в последней инстанции, ведь он ненавидел иллюстрации к детским книгам. Удивительно, как она этого не замечала, ведь со времен «Уимпл-Димпл», книги, чей переплет потерся и пожелтел от времени, не было продано ни одной иллюстрации. Книга стояла в центре книжной полки, чтобы каждый мог ее видеть. Виктору было семь лет, когда она была издана. Мать любила рассказывать людям и не забывала напоминать ему, что во время ее работы над книгой он называл все, что хотел увидеть нарисованным, внимательно следил за каждым рисунком, выражая свое мнение смехом или молчанием, и она во всем руководствовалась его вкусом. Виктор не очень-то этому верил, потому что, во-первых, рассказ был написан кем-то другим, причем гораздо раньше, чем мать начала делать рисунки, а во-вторых, она руководствовалась не советами сына, а подробно зарисовывала описание внешности героев из книги. С тех пор его мать продала лишь пару иллюстраций к руководству по изготовлению бумажной тыквы и черных бумажных котов к Хэллоуину в детский журнал и еще пару работ в таком же духе. Она постоянно носилась со своей папкой по издателям, а жили они на деньги, приходившие от его отца, преуспевающего французского бизнесмена, занимавшегося экспортом парфюмерии. Мама говорила, что он был очень богатым и сильным мужчиной. Он вторично женился, не писал писем и абсолютно не интересовался Виктором. Виктор никогда его не видел и не горел желанием увидеть. Отец Виктора был французом польского происхождения, а мать венгеркой французских кровей. Слово «венгерка» ассоциировалось у мальчика с цыганами, но когда однажды он спросил у матери об этом, она возразила, что в нем нет цыганской крови, и была недовольна тем, что Виктор затронул этот вопрос.