Рукопись из Тибета (СИ)

Весь следующий день, с короткими перерывами на отдых, мы поднимались почти по вертикальной стене базальта, вбивая в расколы крепеж и подтягивая друг друга. При одной из таких операций я едва не сорвался, повиснув над пропастью, но Хо вовремя пришел на помощь.

Когда на окружавший нас ландшафт легли вечерние тени, взмокшие и изнемогающие от усталости, мы, наконец, осилили вертикаль, завершившуюся фирновой [253] площадкой. За ней открылась ослепительно сияющая вершина Кайласа.

Забравшись на площадку, мы тут же повалились на снег, загнано дыша и раскинув руки, слушая, как в висках стучит кровь, да частит сердце.

— Остался последний рывок, — прохрипел я, повернув голову в сторону вершины.

— Да, Учитель. Мы почти у цели, — смахнул со лба пот Хо. После чего снял с пояса флягу с водой, и мы прополоскали горло.

Метрах в двадцати впереди, у снежной кромки, в скале темнела широкая расщелина, которую можно было использовать для ночевки.

Когда мы вошли под ее гулкие своды, откуда размерено капало, тибетец поджег вынутый из рюкзака фаер [254], и брызнувшие струи холодного огня осветили фантастическую картину.

Сверху, подобно органным трубам, отсвечивали сталактиты [255], под ними в каменной чаше блестела вода, а в глубине просматривались контуры громадного животного.

— М-мамонт, — опупел я, а Хо едва не выронил фаер.

Доисторический зверь вмерз в массив льда, опустив вниз поросшую шерстью глыбу головы и пригнув колени.

— Как он здесь мог оказаться, кущо — ла? — прошептал монах, когда мы подошли ближе, пораженные увиденным.

— Скорее всего, в результате природного катаклизма, — тоже шепотом ответил я, коснувшись ладонью холодной поверхности.

После этого мы зажгли второй огонь и, осторожно ступая, осмотрели все пространство. На северной боковой стене, уходя вверх изломами, поблескивала желтизной неширокая прослойка.

— Золото, — ковырнув ледорубом, — сказал Хо, передавая мне пористый кусок.

— Похоже, — взвесил я его на руке и отложил в сторону. — Вот уж точно, мистическая гора, — промелькнуло в голове. — Сплошные открытия и тайны.

Ночевку мы устроили рядом с входом, там было суше и теплее, раскатали спальные мешки, а потом разожгли спиртовку.

Вскоре на ней закипел чай из ледниковой воды, а потом зашипели консервы.

Для успокоения нервов и поднятия тонуса после стольких впечатлений, мы хлебнули из медицинской аптечки немного спирта и подкрепились, после чего тибетец влез в спальник и уснул.

Я же вынул из рюкзака дневник (прихватил его, чтобы делать записи «по горячим следам»), подживил огонь дополнительной таблеткой и щелкнул шариковой ручкой.

Примерно через час, все прилежно записав, спрятал дневник в рюкзак и забрался в мешок. С чувством выполненного долга.

Ночью мне снились мы с Хо, в шкурах и с дубинами, улепетывающие от мамонта, который настигал нас, победно трубя в хобот.

Проснулся я от пронизывающего холода и далекого гула в горах. Там что-то обрушилось.

Тибетец уже разжег спиртовку, на которой варился чай, а сам проверял снаряжение.

Когда над Гималаями разгорелся день, покрывший все кругом дрожащим серебром марева, мы в связке, надев солнцезащитные очки, шли по склону к куполу горы. Который становился все ближе.

Под ботинками скрипел и визжал плотный снег, колкий ветер холодил щеки, но мы упорно продвигались к цели.

Ровно в полдень ступили на плоскую вершину Кайласа, застыв в немом восхищении.

С головокружительной высоты, лежащий под нами Мир, выглядел словно картина великого художника. И вся она играла непередаваемой палитрой красок, теней, от плывущих ниже вершины облаков и дрожащим в воздухе светом.

— А-а-а! — сорвав шапки и размахивая ими над головами, завопили мы в гибельном восторге.

Над необъятными просторами, покатилось раскатистое эхо.

Но оно почему-то не затихло, а, все усиливаясь, вернулось назад, превратившись во вселенский рев, который заполнил все вокруг без остатка.

Солнечный свет на глазах померк, на вершину опустился клубящийся туман, из которого, материализовавшись, на меня апокалиптически уставились ГЛАЗА. Те, что я уже знал и видел.

Рев тут же стих, воцарилась мертвая тишина, а ОНИ придвинулись вплотную.

Внутренняя трепеща в священном ужасе, я, было, приготовился услышать ЕГО, но такого не последовало.

Гору тряхнуло, и я полетел вниз, вопя от ужаса и завинчиваясь в стопор.

Полет показался необычно долгим, как во сне, а затем гуру потряс удар, сознание померкло.

Когда оно прояснилось вновь, все было как в первый раз.

В той, прошлой жизни.

Мое тело, внешне целое (даже не оторвался рюкзак), лежало на спине раскинув руки у трещины с мамонтом и незряче пялилось вверх, остекленевшими глазами.

Душа же трепетала над ним, внутри что-то хлюпало и подвывало.

— Молчать! — пробубнил я. Там всхлипнуло и замолчало.

Потом, осваиваясь, я, чуть полетал вокруг, а затем воспарил вверх. На вершину.

Ее снежная шапка с противоположной от моего падения стороны исчезла, а на обнажившейся скальной площадке сидел и торжественно молился живой Хо. Посылая мне привет в новой жизни.

Кругом снова стояла вселенская тишина, небо было голубым и безоблачным.

Возвращаться к своим бренным останкам не хотелось, и я завис рядом с монахом. Как-никак живой человек. Все веселее.

Шерп между тем отбил завершающие поклоны, встал, вскинул на плечи рюкзак и стал спускаться вниз, по уже проторенной тропе, часть из которой сохранилась.

Я по воздуху грустно поплыл за ним, что было естественно много легче.

Ближе к вечеру Хо, бормоча мантры, добрался к нашей последней стоянке, осмотрелся и, увидев мое тело на снегу, издал возглас удивления.

Затем бросился к нему, надеясь отыскать искру жизни. Та, естественно, отсутствовала.

Несколько минут он посидел рядом, в глубоком раздумье, далее взял тело на руки и, кряхтя, внес в пещеру. Положил его перед древним животным, извлек из кармана два файера, укрепил в трещинах и поджог. Все озарилось ярким светом.

Далее, освободив труп от рюкзака и сняв свой, отодвинул их в сторону, взял ледоруб, попробовав ногтем жало, и в течение часа выдолбил во льду рядом с мамонтом, что-то вроде саркофага.

Потом, связав платком руки на груди, осторожно поместил туда останки (сверху на лицо Увааты упала первая капля) и погрузился в нирвану, что-то бормоча и вздыхая.

— Добрая душа, — незримо прослезился я, повиснув рядом.

Спустя некоторое время монах вышел из пещеры и (живому — живое) занялся хозяйственными делами.

У входа зашипела спиртовка с банкой концентратов на ней, а Хо, усевшись на камень, стал разбирать мой рюкзак с вещами.

Весь шоколад он переложил в свой, а потом наткнулся на дневник в кожаном переплете, начав его листать. С первого листа до конца записей.

— Ты описывал наше восхождение Учитель, — оглянулся назад. — На непонятном языке. Я дополню твой последний день в этом мире на тибетском. Вынул из петельки ручку.

Вскоре под моей конечной записью возникли столбики иероглифов. Под ними Хо поставил время и дату: полдень тринадцатого дня пятого месяца, год Металлического дракона.

После чего вернул ручку на место, закрыл дневник и сунул в карман своего рюкзака. Застегнув клапан.

Далее отужинав, монах уселся в кармической позе на пороге пещеры, над которой в небе висела желтая луна, погрузившись в медитацию.

Я попытался тоже это сделать, но не сумел. Не иначе для сеанса требовалось тело.

Потом мою бедную душу сморил сон (сказалось нервное потрясение), а когда снаружи забрезжил рассвет и она, вся заиндевев, проснулась, Хо в пещере не было.

— Бр-р-р, — встряхнулся я на своем вещмешке, а потом услышал со стороны обрыва звон железа. Тибетец приступил к спуску.