Легион обреченных

— Прекрасно, Таганов! — Фюрст, пыхтя и отдуваясь, сделал глоток. — Я слышу не мальчишеский лепет, а слова истинного джигита. Но в вашей истории, то есть в истории с вашим отцом, вами и подпольем, нас кое-что смущает. Она чересчур правдоподобна, чтобы быть правдой. А слишком отработанная легенда подобна бумерангу в руках неопытного — голову снесет. Посему сомнения естественны. Ну вот такое, например...

Ашир внутренне сжался. Фюрст затянул паузу, пристально глядя ему в глаза, потом медленно, растягивая слова, произнес:

— Откуда вам известно, что в списке вы значитесь под номером девять?

— Новокшонов сказал. Он доверял мне, как родичу Черкеза — тот женат на моей сестре Джемал. Они оба составляли список.

— Как вы узнали о гибели Новокшонова при переходе границы?

— От косоглазого перса, с которым встречался. А до этого я был связан с Абдуллой Тогалаком, который тоже подтвердил его гибель.

— Кого еще из первого подполья вы знали близко?

— Иоганна Розенфельда, немца по национальности, которого все звали Иваном. Но он еще задолго до войны куда-то исчез. В тридцать первом году мы, как аллаха, ждали возвращения Джунаид-хана. Надеялись, что возглавит выступление против Советов, а он струсил, не приехал в Туркмению. Пока Ходжак ездил уговаривать хана и вернулся из Афганистана, чекисты нас разгромили. И я полагал, что...

— Полагали... Допустим. У меня в другом сомнение. Организация ваша в тридцать первом году был разгромлена...

— Да, в первый раз, а во второй, когда война началась.

— Не перебивайте меня, Таганов! Вы, чтобы спастись от ареста, уехали в Ярославль, на учебу. Так? Но с Абдуллой Тогалаком вы поддерживали связь, даже встречались. Если не вы, то ваш друг Ходжак. Не вяжется, господин бывший директор советского техникума. Ваш друг — в Ташаузе или Ашхабаде, коммерсант Тогалак — то в Иране, то в Турции, а вы сами — в Ярославле. Где же вы могли встречаться?

Фюрст, ощупывая Ашира злорадными глазенками, от удовольствия даже засвистел свой любимый «Персидский марш».

На лице Таганова скользнула слабая улыбка — спало внутреннее напряжение. Он ведь мог говорить по легенде: Тогалака, как и Новокшонова, тоже не было в живых. Единственный, кто мог подтвердить слова Ашира, — это Ходжак, но за него разведчик был спокоен.

— Удивляюсь, что могло смутить вас, господин оберштурмбаннфюрер?

Фашист аж перестал свистеть — таким нравоучительным тоном с ним могло разговаривать лишь начальство, но не этот узкоглазый.

— В голодном тридцать третьем году власти временно открыли иранскую границу. Иранцы и курды приходили из-за кордона с караванами, располагались табором на холмах под Ашхабадом, многим разрешали въезд в город, где их можно было встретить в караван-сараях. К ним ходили со всего города и окрестных аулов менять вещи и драгоценности на муку, рис, кишмиш... В то лето я осмелился приехать на каникулы и ходил на холмы. И Ходжак тоже. Думаю, изворотливый Тогалак крепко нажился тогда на людской беде...

— Браво, Таганов! — Фюрст весь заколыхался в смехе. — Это уже как пить дать. Ваш торговец действительно стал богатым человеком. У него ювелирный магазин в Тегеране, а живет он припеваючи в Стамбуле, — нагло врал гестаповец, опять проверяя Таганова. — Мы непременно уточним это у него. Может случиться, вы встретитесь и снова обретете друга юности.

— Шакал волку не товарищ, — холодно, будто завидуя богачу, произнес Таганов. — Друзьями могут быть равные. Я могу стать ему другом тогда, когда наживу состояние не меньше, чем у него. А пока что меня ноги кормят.

Фюрст многозначительно переглянулся с майором. После Ашир мучительно раздумывал, не переборщил ли он в разговоре с этим матерым врагом. Сомнения Таганова не были беспочвенны. Красная Армия действительно развеяла миф о непобедимости немецкого оружия, все больше склоняла чашу весов в свою пользу. Будь Фюрст прозорливее, он ни на йоту не поверил бы Таганову. Чего ради, даже если Ашир и ярый враг Советов, самому лезть в петлю?.. Или нацист, оболваненный фашистской пропагандой, бездумно верил в победу вермахта, или принял Таганова за отчаянного авантюриста, играющего ва-банк.

Поздно вечером Таганова отвезли в расположение полицейской части, стоявшей километрах в пяти от штаба дивизии. Несколько дней Ашир провел в обществе знакомого фельдфебеля. Он не докучал Таганову расспросами и, казалось, не проявлял к нему никакого интереса.

Томительно тянулись дни ожидания. Агент Стрела сам выйти на связь не мог — у него не было ни рации, ни связных. Но советские радисты внимательно следили за эфиром, контролируя вражеские радиоволны, особенно переговоры и шифровки, передаваемые немцами из прифронтовой полосы. Больше всех о своем питомце беспокоился подполковник Касьянов.

И вот радистами была перехвачена немецкая шифровка следующего содержания: «15.07.43. Из Рославля в Смоленск. Перебежчик Таганов из Ашхабада, владеет русским, немецким и всеми среднеазиатскими (тюркскими) языками. Перебежал первого июля. Изъявил желание создать организацию тюркских народов, установить связь через Турцию и Иран с родиной. Считаю целесообразным использовать в курируемых мною заведениях. Керст».

Касьянов не скрывал своей радости: «Дошел. Молодец, Стрела! Керст — это псевдоним Фюрста. А «заведения» — ТНК и легион, куда и надо попасть Аширу». И все же подполковник был не на шутку озабочен: куда конкретно направят Таганова?

Чуть раньше в Берлине, из двухэтажного особнячка, расположенного на одной из тихих улочек пригорода, близ кладбища Кёнигсхайде, вышел человек в темном плаще и мягкой шляпе. Он чуть прихрамывал, тяжело опирался на самшитовую трость. Во рту торчала толстая сигара. На вид ему лет пятьдесят, розовощекий, благодушный, короче говоря — типичный берлинец. Из тех, кто ложится спать с вечерними сумерками, любит пиво и тишину. Но какая сейчас может быть тишина, если Берлин бомбят то советские, то английские самолеты. Даже искусная маскировка не уберегает. Правда, нет худа без добра: бомбежки увеличили приток клиентов. А до войны, которая грохочет на полях России, ему, благочинному немцу, владельцу похоронного бюро, и дела нет. Ведь он хоронит усопших здесь, в Берлине и его предместьях, и какой ему прок от того, что где-то на заснеженных просторах гибнет множество немецких солдат? Те в услугах могильщиков не нуждаются...

В этом беззаботно шагавшем немце, знакомом по событиям 1931 года в Средней Азии, трудно было узнать Ивана Розенфельда — того самого, кто внедрился еще в агентуру Штехелле и был рекомендован как «надежный, преданный идеям национал-социализма».

Когда в Испании вспыхнул фашистский мятеж, Розенфельд вызвался отправиться туда, чтобы сражаться в рядах республиканцев. Но ему поручили другое, особое задание: пробраться в Германию, устроиться там на работу, обосноваться под надежной крышей и терпеливо ждать — может быть, год, два, три... Его предупредили, что связной появится, лишь когда Розенфельд обживется в Берлине, приобретет репутацию добропорядочного бюргера, преданного Гитлеру и рейху.

В конце лета 1936 года командир интернационального батальона Иван Розенфельд, бесстрашный краском, неожиданно «перешел» на сторону франкистских мятежников. Он сразу попросил, чтобы его немедленно связали с представителем гитлеровского командования. Розенфельда доставили в Берлин, в службу СД, где его персоной заинтересовались гитлеровские бонзы. На первом же допросе он рассказал о себе все, скрыв лишь службу в советских органах безопасности. Чекист действовал по легенде.

— Мне осточертела чужбина, — говорил Розенфельд фашистскому следователю. — Я немец и должен жить в Германии. Готов понести любое наказание, отсидеть в тюрьме, но на родной земле. Да, я виноват, что не вернулся вовремя. В первую мировую войну попал к русским в плен, а там — революция, гражданская война. Был молод, увлекся... Собирался бежать, потому переехал в Среднюю Азию. Там граница охраняется не так строго. В мае 1931 года появился господин Штехелле, он обнадежил, что поможет вернуться домой. Посулил златые горы и как в воду канул. Сведите меня с ним, он хорошо знает меня.