Легион обреченных

— Не заноситесь, майор! Поклонитесь Розенбергу в ножки, что вступился за вас. Он замыслил с ТНК какую-то комбинацию, вот вы и понадобились ему. Иначе быть бы вам сейчас на Восточном фронте.

— Такие разведчики, как я, на улице не валяются, — обиделся Мадер. — А туркмена вы ни за грош погубите. Его разумнее в Туркестанском комитете использовать.

— Обойдетесь, — засмеялся Фюрст. — В этом комитете больше трепу, чем дел. А курсант мне самому нужен... — И свел разговор к пошлой шутке насчет расовой неполноценности азиатов, особенно туркмен, мнящих себя «индоевропеидами» лишь потому, что некогда на их землях процветало могущественное Парфянское царство, соперничавшее с Римом.

Бархатный сезон 1943 года. Маленький французский городок Дьепп на побережье Ла-Манша. На песчаном пляже загорали от скуки будущие шпионы и диверсанты. Как будто не было никакой войны: ни кошмарного плена, концлагерей, где люди мерли как мухи, ни мерзкого, вездесущего Шмульца — садиста и костолома, искалечившего не одного курсанта. Райская жизнь, если не замечать личностей в штатском, которые шныряли вокруг дачи, окруженной фруктовым садом.

Немцы проявили о своих подопечных «трогательную» заботу: завтра у них «особое задание», над которым особенно потешался Фюрст, мысленно представляя каждого курсанта «при деле».

В нескольких минутах ходьбы от дачи в маленьком, респектабельном на вид особнячке двенадцать молодых женщин, крикливо разнаряженных, готовились к приему гостей. Со стороны все здесь было чинно и благопристойно, сразу и не разберешь, что это заурядный гарнизонный публичный дом. Правда, несколько специализированный. В этот «пуф» без пропуска не каждый войдет, а только эсэсовцы — «за особые заслуги» перед рейхом. А если они почему-либо не приходили? Тогда этот вопрос решал пуффюрер — комендант борделя, похожий на скопца с покатыми, как у женщины, плечами, человек рачительный — истинный бюргер. Не простаивать же «работницам»! Идет война, солдаты фюрера проливают на фронте кровь, кладут свои головы за величие Германии, и поэтому каждая немка не должна щадить себя во имя победы... И благодаря завидной распорядительности пуффюрера ура-патриотки не щадили себя. Кто только здесь не перебывал за последнее время — испанцы и французы, англичане и русские, даже негры... Только местные жители сюда не ходили, ибо знали истинную цену красоткам сего дома. Теперь вот поговаривали: будут азиаты с раскосыми глазами, а они похлестче французов — дикие, необузданные... Впрочем, подобного рода женщинам все равно, лишь бы платили, а рассчитывается сама СД — значит, гарантия на все сто процентов.

...«Гости» вначале растерялись, но быстро освоились. Принимали их хорошо: мягкие диваны, вино, музыка, добрая закуска, красивые полуголые женщины. Выбирай любую, по вкусу... Кое-кто разомлел: разве у большевиков можно мечтать о такой жизни как в сказке! Что тебе гурии рая!

Все ели-пили, слушали музыку, кто мог — танцевал. И когда, размякшие от вина и близости женщин, собирались разойтись парами по кабинетам, в окно раздался стук. Кто-то, ломясь, барабанил в дверь.

Несколько немецких солдат-отпускников забрело на знакомый огонек. Они и раньше бывали здесь, неплохо проводили время. А сейчас занято? Кем?! Унтерменшами? Недочеловеками? Вышвырнуть вон! Они не вправе даже прикасаться к немкам, а не то чтобы с ними любовь крутить. Есть закон фюрера, запрещающий смешение кровей. В гестапо их, в концлагерь!.. Немцев, правда, немного. Да и что они представляли по сравнению с тренированными, обученными убивать диверсантами? Но они — раса господ.

Кое-кто из туркестанцев, не стерпев обиды, полез было в драку, но вмешались Яковлев и Таганов. Им пришлось даже применить силу. Глупая стычка из-за баб грозила всей группе расстрелом или, в лучшем случае, концлагерем.

Будущие шпионы-диверсанты понуро вышли из публичного дома, уступив место немецким солдатам. Ашир шагал впереди, чувствуя на спине презрительные взгляды участников группы.

— Холуй! — выдохнул кто-то. — Любимчик...

— По ночам вызывают, поди, нас продает, за это его подкармливают... — поддакнул другой голос.

Запыхавшись, Таганова нагнал Бегматов, пошли рядом.

— Ты слышишь, Ашир, что о тебе говорят? Это правда?

— Мало ли что о человеке могут сказать? О каждом из нас всякое говорят...

— Не пойму тебя. Ты Ашир, которого я знал, как...

— Можешь мою биографию не пересказывать. Как и свою. Мы же раньше не знали друг друга. Ты тоже такой же, как я, шпион-диверсант. Какая между нами разница?

— Я с тобой откровенен. Рассказал, как в плену очутился...

— Слишком долго затянулся твой плен, — жестко проговорил Ашир, оглянулся и, убедившись, что группа отстала, продолжал: — Еще неизвестно, кто как себя поведет, когда в советский тыл забросят.

— Не надо так, Ашир! Когда мы вырвались из окружения, нас осталось не больше взвода. Один ротный политрук, хорошо знавший местность, вел нас, раненых и больных, на восток и случайно угодил в руки немцев. Он был украинец с Полтавщины. Враги сказали ему: выдашь своих товарищей, сохраним тебе жизнь. Он согласился и долго водил немцев по лесу за нос, а под покровом сумерек бежал, прыгнул со скалы, но неудачно, сломал ногу. Его снова поймали, пристрелили... Как такого прикажешь считать?

— А у нас никто со скалы пока прыгнуть не осмелился. Хорошо, если мы поведем себя как тот политрук, никого не выдадим. Два года войны идет, а мы все еще блуждаем...

— Ты, Ашир, нервничаешь. Не похоже на тебя. Ты, я знаю, был белобилетником. Неужели дома так плохо, что стали призывать в армию даже с твоей болезнью? Или по другой причине психуешь?

— Я здоров! — Опомнившись, Таганов взял себя в руки. — Откуда ты взял мою болезнь, может, я симулировал, на фронт идти не хотел? И вообще, мы уговорились — о прошлом ни слова.

— Ты все время уходишь от разговора. Все молчком или шуточками отделываешься. А я тебе верю, как прежде. Не только свою, но и тайну Яковлева и других доверил.

— Не волнуйся. Если сами не разболтаете, от меня никто не узнает. Придет время, сам тебе разговор навяжу и обо всем расскажу.

— Я верю, Ашир, что ты прежний. Но в лагере тебя считают закоренелым предателем, холуем фашистским. Смотри, чтобы не прибили.

Таганов усмехнулся: с одной стороны, хорошо — значит, сумел войти в роль перебежчика, врага, а с другой — чего доброго, действительно укокошат. Сгинешь и задания не выполнишь.

Они брели по пустынным дюнам. Хрустел под ногами песок, воздух был пропитан морской солью. Над головой зажглись яркие звезды. Как будто мирный вечер. И такая острая тоска по родине, по дому охватила всех, что кто-то протяжно затянул песню:

Что им привиделось в тот миг? Родная долина? Родная юрта? Горы родные? Степь неоглядная? Аул? Мать, пекущая чуреки в тамдыре или с тоской глядящая на запад, где шла война? Любимая девушка, идущая по воду?..

Все знали, что это песня на слова великого Махтумкули «Ищу спасения». Ее сменила другая песня. О том, что нет им прямого пути домой — только через слезы и кровь, через смерть...

Песню оборвал окрик: «Хальт!» Дальше нельзя, там колючая проволока. За ней какие-то плоские тени. Концлагерь. Нет мирного вечера. На всей земле идут жестокие кровопролитные бои, и они — солдаты. Только чьи?..

Из Дьеппа многие возвратились подавленными. Снова Луккенвальде, снова зондерлагерь. У самого входа еще один обезлюдевший барак, в котором размещались три группы. Курсанты зашушукались: «Смотри-ка, эти уже там...» Ашир не находил себе места: опустевший барак был укором его совести. Чутье подсказывало, что эти группы на пути к линии фронта. Да и Шмульц, любивший наклюкаться на дармовщинку — за счет курсантов, ничего не скрывал: «Скоро и вы загремите, субчики!..»