Охота на охотников

- Во-первых, перевинчивать поздно, - сказал он, - а во-вторых, пистолетной рукояти у меня здесь нет. Все у Егорыча.

Стефанович потянулся к рации, щелкнул выключателем:

- Вы меня слышите? Хорошо слышите?

- Я слышу хорошо, - отозвался Рашпиль.

- Я тоже хорошо, - сказал Синичкин.

- Зады от напряжения мокрыми ещё не стали?

- Ты, старшой, как командир подводной лодки, у которой в плавании открутилась главная пробка.

- Бери круче - вода проступает через центральный винт, - говорил Стефанович спокойно, четко, даже весело - хотел вселить в своих подопечных уверенность. Собственный голос действовал успокаивающе и на него самого.

Скорость Стефанович продолжал держать прежнюю, обочина сливалась с лентой шоссе, под колесами фуры басовито гудел обледенелый асфальт, небо, устремляющееся к земле, опасливо приподнималось, лицо у Стефановича было почти неподвижным - в отличие от Левченко он умел владеть собой.

С другой стороны, Левченко можно было понять - он сейчас словно бы вновь переживал то, что уже было пережито. Шрам от веревки на запястье у него затянулся, а вот та рана, что была оставлена в душе, затянется ещё очень нескоро - будет долго кровоточить, сочиться противной сукровицей, беспокоить по ночам...

Левченко выбил из вороненого помпового подствольника один патрон, скрупулезно осмотрел его, удовлетворенно кивнул, потом выбил другой, также внимательно оглядел - вначале лаково-желтую круглую точку капсюля, потом горлышко гильзы, из которой безобразной темной дулей торчал свинцовый жакан, - остался доволен и вторым патроном, выбил третий.

Семь минут, отведенные Стефановичем, тянулись мучительно долго, рождали внутри затяжное тоскливое щемленье, Левченко потел и, выколупливая из подствольника патроны, проверяя их, боролся с самим собой. Ему казалось, что все в порядке, что дрожь и разлад, возникшие внутри, исчезли, ан нет сердце неожиданно сжалось от тягучей глухой тоски, в желудке образовался неприятный ком, шевельнулся, пополз вверх, родив приступ тошноты. Левченко закашлялся и поспешно загнал патроны обратно.

Стефанович, по-прежнему не сбавляя скорости, гнал фуру, словно огромную тяжелую торпеду, к единственной существующей сейчас для него и для всех его людей цели - к милицейскому "жигуленку" со спущенным колесом, замеченному на обочине шоссе хорошим парнем по фамилии Левченко.

Сам Левченко напряженно приподнялся на сиденье и, положив ружье на колени, вгляделся в мрачную, с обледенелыми краями, ленту шоссе. Ну где этот чертов "жигуленок", куда он пропал?

"Жигуленка" не было. Левченко пожалел, что не засек точно место, где его увидел, и застонал от досады: а вдруг, пока они колупались в поисках разворота, "жигуленок" преспокойно снялся и ушел? Левченко даже выругался едва слышно:

- Вот с-суки!

Стефанович вопросительно повернул голову:

- Чего?

- Да нет их что-то! Куда подевались? Все кишки уже на гаечный ключ намотаны.

- Погоди малость. Семи минут ещё не прошло. Не размагничивайся! предупредил Стефанович, и Левченко вновь поспешно, по-школярски мелко покивал головой. Стефанович раздвинул губы в жесткой улыбке. - Я тебя прекрасно понимаю... Но мандражируй, не мандражируй - сейчас уже ход событий не изменишь. Все будет в порядке, - успокаивающе закончил он.

Поправив на груди бляху с разлапистым гербом и эмалированной красной цифрой, - эту бляху ему сегодня выдал перед выездом на Минское шоссе Рог, Каукалов поиграл несколько минут полосатой колотушкой, хорошо знакомой каждому водителю.

Место они выбрали удачное - "жигуленок" стоял в самом конце длинного пологого уклона, и все машины, показывающиеся на горизонте, были видны, как на ладони. За те минуты, что они спускались, можно было понять, что за транспорт идет, груженый он или нет, прикинуть свои возможности, все "за" и "против", и определиться: стоит тормозить машину или нет?

Нет, все-таки очень выгодную, очень точную позицию заняли Каукалов с Ароновым.

Хотя другое было плохо - ни одного подходящего для себя объекта они пока не присмотрели. Ни одного. Полтора десятка фур, которые они засекли, были пустые и шли из Москвы, а разные грузовики с бетоном, мукой, сахарными мешками и ящиками с мылом их не интересовали. Оставалось одно - ждать. Аронов немного потолкался на ветру, постучал ботинком о ботинок, выразительно подул на красные озябшие руки и нырнул в "жигуленок": в машине было много теплее.

Каукалов гневно посмотрел на него, но Илья, поймав его взгляд, равнодушно отвернулся и вновь зябко подул на руки. Злость пронзила Каукалова раскаленным штырем, стиснула горло, он хотел прыгнуть к дверце, рвануть её и вывалить Илью на грязную обочину, но сдержался. Нарочито замедленным шагом он подошел к машине и стукнул пальцем в стекло:

- Илья!

Тот нехотя приоткрыл окошко:

- Ну!

- Нехорошо, Илья. Машина стоит на спущенном колесе, подбитая, можно сказать, а ты залез внутрь. Капитан бегает, суетится, а сержант сидит в салоне и в блаженном состоянии ковыряет пальцем в носу. Скажи, разве в настоящей милиции такое возможно? Ты должен волчком носиться вокруг "канарейки" с горестным видом, размахивать руками и вообще изображать из себя человека, угодившего в большую беду. Разве не понятно?

Илья, кряхтя, выбрался из "жигуленка", демонстративно помахал руками, изображая из себя человека, попавшего в "большую беду". Каукалов внутри кипел, но внешне был спокоен. Непривычно спокоен, на лице его застыла легкая сожалеющая улыбка.

- Достань домкрат! - приказал он напарнику вполне доброжелательно, и поставь на него машину.

- Зачем? - Илья дернул головой, будто нервнобольной. - У "жигуля" тогда не будет такого несчастного вида, как сейчас. По-моему, лучше без домкрата.

Недобро набычившись, Каукалов постоял несколько секунд в раздумье... А ведь Илюшка-то прав. Раздраженно пожевав ртом, произнес:

- Ладно.

Тут он увидел белую снежную муху, повисшую перед ним в воздухе, отшатнулся резко и в следующий миг сделал стремительный гребок ладонью по воздуху. Разжал ладонь - никакой мухи в ней не оказалось.

- Тьфу! - отплюнулся раздраженно.

Подумал - наваждение. Мираж. Удрученно потряс головой. Через несколько секунд перед ним опять зависла белая неподвижная муха. Каукалов снова махнул ладонью по воздуху, сжал пальцы в кулак.

Когда разжал, там ничего не было. Даже мокрого пятна, и того не было. Лицо Каукалов подернулось печалью, стало задумчивым, глаза посветлели. Он вздохнул и, повернув голову к напарнику, произнес тяжело и устало:

- В машину больше не залезай.

Тот выразительно передернул плечами:

- Холодно же!

У Каукалова презрительно дернулся один уголок рта, глаза посветлели ещё больше.

Что-то тяжелое, душное давило на него, будто он попал под дохлую лошадь - именно это сравнение пришло в голову: тяжелая холодная дохлая лошадь вдавила в землю, и не выбраться из-под нее, не вздохнуть... И света белого не видно.

Он продолжал внимательно следить за шоссе, за машинами, серыми проворными жуками возникающими на макушке длинного уклона - на расстоянии все машины были серыми - и лихо соскальзывающими вниз. Но пока ничего подходящего...

Откуда могла взяться эта белая муха перед глазами? С перепоя? Но, попав под козырек шахбазовской крыши, они с Ильей почти не пили. Только если что-нибудь подкинет Рог... Но с этих "даров" пьяным не будешь, даже если очень захочешь.

Тогда в чем дело?

Ногам стало холодно, икры сдавило железными скобками, видимо судорога...

Стефанович трясущимися руками держался за тяжелый руль фуры, он тоже начал бояться, что милицейский "жигуленок" исчезнет, снимется с места, и тогда его ищи-свищи. Как ветра в поле. Поэтому Стефанович спешил и нервничал. Но всем своим видом: жестко сжатым ртом, взглядом, жестами, редкими скупыми словами, произносимыми медленно, неохотно, - старался этого не показать.

На душе неожиданно сделалось смутно, он вообще нырнул в некое мутное, неуютное пространство, в котором не было видно цели, барахтался, боролся с самим собой, сжимался в комок, норовя обратиться в камень и желая лишь одного - чтобы Левченко не заметил его смятения.