Импортный свидетель (сборник)

— Но сообщить-то вы могли о том, что вам известно!

— Это было известно не только мне, а сотням и тысячам людей. И знаете, со скрупулезной точностью и педантичностью они все были убиты или вдруг умерли. Человек, как известно, не просто смертен, он внезапно смертен. А те, кто по каким-то причинам не умер, независимо от того, болтали ли они о том, что им было известно, или нет, прошли полный курс обучения в психиатрических больницах в качестве пациентов, и там уже в соответствии с законом к ним применяли различные средства, вызывающие потерю памяти и другие подобные явления. Ваша покорная слуга провела в такой больнице более четырнадцати лет, как я говорю, без суда и следствия. При этом я не осуждаю государство — оно всегда аппарат насилия. И если бы я была брошена в сумасшедший дом, где меня превратили бы в животное с животными инстинктами, то это тоже было бы дело рук государства: ведь не по частному обвинению же я туда попала!

— Простите, а как это случилось?.. Я имею в виду больницу.

— Хо, в то время, уже овдовев, я сломя голову помчалась в Нюрнберг, для того чтобы лично принять участие в судьбе убийц десятков тысяч людей. Юной была, немудрой. Думала, начнется новая жизнь. Фашизм исчезнет навсегда. Ничего подобного… Кстати, я отвлекусь. Это правда, что советский режиссер документального фильма о преступлениях гитлеровцев, просматривая сделанный фильм, сошел с ума?

— Мне неизвестно об этом.

— Извините. Так вот, в тот год в Нюрнберге я на улице встретила советского генерала, до сих пор помню его фамилию — Рагинский, он был одним из участников обвинения фашистов. Как-то сразу он мне показался симпатичным — не забывайте, я была юной женщиной. А он красавец, да из СССР, да прокурор, да еще немного похож на моего покойного мужа. Они, советская делегация, выходили из машин, и тут я уцепилась за его рукав. Вокруг нас немедленно собрались советские представители, и этот был ваш, потом главный прокурор, Руденко! Он жив?

— Нет. Роман Андреевич умер в восемьдесят первом.

— Титан был. Ну вот, а Рагинский обещал меня выслушать, только, говорит, позже, теперь много работы…

Позже. — это часа через два после допроса обвиняемых, а я подумала — никогда. И не пошла. А сейчас Рагинский жив?

— Жив.

— Слава Богу, но теперь, конечно, поздно идти к нему, Он обвиняет?

— Он доктор наук, член Ассоциации советских юристов-демократов, борется за мир.

— Но лучше бы я тогда пришла. Потому что все равно меня выследили, обвинили в том, что я общалась с советскими, потом отправили с эшелоном полудурков. Мы все там кричали, что мы нормальные — видимо, многие таковыми и были в действительности. А нашим охранникам доставляло удовольствие бить нас за эти слова и калечить. Они даже просили: «Ну, скажи, что нормальная», и когда кто-нибудь, не зная игры, говорил, били наотмашь или мочились на голову: крыши у вагона не было, были доски, вот с них. Или дустом нас посыпали, или еще польют бензином сверху и подожгут, только немного, много нельзя было — могло вызвать большой пожар на железной дороге…

Так что я видела все, — словно очнувшись от собственного рассказа, сказала фрау Тильда и продолжала: — и поэтому могу засвидетельствовать: то, что произошло, судя по вашим рассказам, на шхуне «Дюгонь», дело рук, мне известных. Да и капсулу эту я как будто бы видела раньше, ну не ее, конечно, ее сестру.

Она делалась на фабрике смерти «Трапеция» — так называлось это предприятие. К сожалению, не могу точно назвать место, где это было, базы находились и в Польше, и на Украине, и на Кавказе, но свидетельствую, что мой муж работал в последние месяцы перед гибелью в Атлантике, на острове. Меня хотя и везли туда в последний раз в сорок четвертом на самолете с зашторенными иллюминаторами, но охранники ведь народ трепливый, говорили, что летим над водой. Я каким-то шестым чувством понимала, что это Атлантика. А потом мы гуляли с Миреком на побережье…

Конвоиров каждый раз по прибытии самолета на остров расстреливали. Вот какое значение всему этому придавалось. Никаких контактов с внешним миром. Для меня?сделал и исключение. Еще бы: жена человека, который может создать препарат производства расы рабов и господ. И он не сам думал об этой вакцине, за него думали… Рано или поздно раб восстанет, а ему поручили сделать вакцину еще и такой, чтобы рабы не восставали. Вы, конечно, будете говорить, что мой муж преступник, но он — гений, безусловный гений. Хотя бы потому, что ему его опыт удался. Он создал такую вакцину, он сумел найти препарат, могущий перестраивать гены, формулу гена, и закреплять навыки к ремеслу, творчеству, деторождению, в зависимости от того, что сегодня необходимо нации. И мы все прекрасно понимаем, что сегодня нам удобна формула: «Гений и злодейство — несовместимы», но ведь Войтецкий сделал что-то для науки, пусть он и Сальери в этой области. Или вы думаете, такая наука не нужна?.. Но я еще хочу сказать о том, что ему удалось создать эликсир добра. Он страшно этим гордился, но предупредил меня, что если об этом кто-нибудь узнает, он будет расстрелян на месте, и не только он, но еще и я, и наша дочь. И я молчала…

Кудинов подал старухе стакан крепко заваренного чая.

Из архива Вождаева

Десятки лет пытаются медики многих стран победить недуг века — онкологические заболевания. Одна из проблем, с которой им приходится сталкиваться, — длительный скрытый период развития болезни.

Четырнадцать лет назад начали комплексные исследования иммунологических сдвигов у людей с поражением головного мозга. Поражения бывают разных степеней. Установлено: травма, полученная в автокатастрофе, вызывает повреждение тканей. Опухоль — это повреждение, более протяженное во времени. Предположили, что каждое поражение характеризуется появлением в организме специфического белка — антигена.

2

— Вы, конечно, не знаете, что такое вакцина добра, — продолжила фрау Тильда свой рассказ, — это фантастика до известной степени. Но мне все, чем занимался мой муж, казалось в те годы фантастикой. Да так оно и было. Только Бог мог себе позволить создавать народы и вершить свою истину, а тут это делали на моих глазах. Делали, забыв о совести. Следовательно, убив память и тем самым Бога, люди перестали бояться чего бы то ни было.

Я уже говорила о том, что все конвойные расстреливались немедленно по прибытии самолета на остров. И был только один-единственный случай, когда наш руководитель Центра герр Мильнер пощадил голубоглазого паренька.

Это был обыкновенный паренек с огромными голубыми глазами, пушистыми ресницами, и я с ужасом ждала, что и его уничтожат. Конечно, мне не показывали сцены расстрела, но интуитивно я всегда чувствовала это. А тут вдруг встречаю его через два дня, идущего по нашему коридору в коттедже.

Я была тогда просто уверена, что у него брали семя для опытов: молодой парень, здоровый, красивый. Еще подумала: хорошо, что хоть жить оставили. А дело-то вовсе было в другом.

Оказывается, накануне муж предложил герру Мильнеру испытать один из созданных препаратов на человеке, предназначенном на гибель. Это был такой термин — «предназначенный на гибель», то есть не приговоренный и не убитый, а предназначенный для тех опытов, которые имели менее семи процентов надежды на успех. Так вот, Мильнер захотел на этом пареньке и проверить его.

Мильнер называл этот опыт — «превратить в воздушный шарик», то есть настолько вывести из строя психику, что практически любой, даже самый безвольный человек казался подопытному верхом авторитета. На этом, кстати, построен гипноз, на подавлении воли одного волей другого. А тут планировалась массовая болезнь — клиническое безволие. Я не помню сейчас точного названия, но что это делалось — безусловно. Теоретически это должно было выглядеть таким образом: над вражескими позициями пролетал самолет и опылял их специальным психотропным раствором, после чего все люди, воспринявшие этот раствор, становились послушными и их сознанием отныне мог бы управлять любой ребенок.