Страсти по Веласкесу

Софья Августовна оборвала себя на половине фразы и вдруг всхлипнула.

– Почему вы плачете? Что такого ужасного сделал ваша мама?

– Она ее прокляла, – горестно прошептала Софья Августовна и прикрыла глаза. Маленькие слезинки одна за другой покатились из-под крепко сжатых век и сбегали по морщинистым щекам.

Я наклонилась вперед и осторожно погладила Софью Августовну по худому плечику:

– Не стоит расстраиваться. Не принимайте это так уж всерьез. Ну, прокляла, и ладно! Великое дело!

– Как вы не понимаете? Проклинать другого человека – величайший грех. Проклятие всегда возвращается назад. Я это на себе испытала. Все плохое, что ты пожелал другому, вернется к тебе и твоим родным сторицей. Мама была верующим человеком, знала это и все равно не сдержалась.

Софья Августовна подняла на меня заплаканные глаза:

– Но самое ужасное заключалось в том, что она слово в слово повторила сказанное… когда-то давно одной женщиной… Мама ненавидела ее, осуждала и вдруг сама… сама повторила то же самое.

– Все правильно она сделала. Ничего другого эта гадина Кора и не заслуживала, – вмешалась Роза.

– Что ты понимаешь! – всхлипнула Софья Августовна. – То, что сделала моя мама, ей во век не простится.

– Да что ж такого она сказала? – В глазах Розы плескалось жгучее любопытство.

Софья Августовна посмотрела на нее несчастным взглядом и тихо произнесла:

– Будь проклят тот, кто бесчестно завладел этой картиной, единственно дорогим, что у меня осталось. Теперь ни он сам, ни его потомки до седьмого колена не будут знать счастья…

– Ну и что? Как есть, так и сказала, – фыркнула дворничиха.

– Как ты можешь? Своим проклятием она обрекла их на вечное горе. Всех! Детей, внуков, правнуков! А ведь они не в чем ни виноваты и теперь даже не знают, почему страдают. Им даже в голову не приходит, что все это из-за какой-то картины. Может, они никогда о ней даже не слышали. Пойми ты! Ни одна, даже самая лучшая в мире, картина не стоит людского счастья.

Софья Августовна повернулась ко мне и спросила:

– Почему им так нужна была эта картина? Зачем они все так за нее цеплялись?

– Вы имеете в виду вашу маму и Кору?

– Не только.

– А кто была та, другая женщина?

Софья Августовна опустила голову и тихо прошептала:

– Неважно.

Глава 21

Разговор в дворницкой получился тягостный. Софья Августовна расстроилась, и так славно начавшийся ужин закончился слезами. Почувствовав себя неловко, я заторопилась домой, а Роза, до того момента никуда не собиравшаяся, вдруг подхватилась и пошла меня провожать.

– Где же теперь искать эту картину? У кого? – задумчиво произнесла я, не замечая, что говорю вслух.

– У нее, у змеи подколодной. Где ж еще? – проворчала идущая рядом Роза.

От неожиданности я вздрогнула и покосилась на дворничиху:

– Считаете, она действительно осталась у Коры?

Вопрос Розе не понравился.

– На что это ты намекаешь? – возмутилась она.

– Ни на что, – удивилась я.

Я не придуривалась, изумление мое было искренним, и никакого подтекста в моих словах не содержалось. Разговор с Софьей Августовной настолько меня вымотал, а голова была так занята мыслями о пропавшей картине, что Розе я ответила чисто машинально. Сказала первое, что пришло в голову. Она же мои слова истолковала по-своему:

– Думаешь, мой дед взял эту картину? Ведь так? Только это неправда. Если бы Кора, змеюка подколодная, не была виновата, она бы сюда не приходила и прощения бы у барыни не просила.

Сообщение было настолько неожиданным, что я оцепенела и потрясенно уставилась на Розу.

– Кора просила прощения? – переспросила я, думая, что ослышалась.

– А я тебе о чем толкую?

– Когда это случилось?

– Месяца через два после скандала.

– И как все произошло?

– Как в кино! Если бы мне не мать, а кто другой рассказал, так не поверила бы.

Роза округлила глаза и понизила голос до трагического шепота:

– Днем это случилось. Дома, кроме моей бабки и барыни, никого не было. Бабка сидела в большой комнате, барыня у себя. Вдруг открывается дверь и входит женщина. Худю-ю-щая! И вся в черном! С головы до ног! Даже платок на голове и тот черный. И низко так на лоб надвинут, что лица не видно. Она голову чуть приподняла, зыркнула на бабку из-под платка и… шасть мимо нее в маленькую комнату. А бабуля и слова сказать не может, от ужаса так вся и обмерла. Уж такие глазищи страшные были… не передать. Сидит она, дрожит, а сама слушает, что там за занавеской происходит.

– Что? – выдохнула я.

– Сначала барыня коротко вскрикнула, потом раздался глухой стук, будто что тяжелое и мягкое уронили, потом бормотание невнятное послышалось. Тут бабуле совсем жутко стало. Соскочила она со стула и хотела на улицу бежать, да ноги сами к занавеске понесли. Заглянула в щелочку и видит: посреди комнаты стоит барыня, а перед ней на коленях та женщина.

– И она со спины узнала Кору?

– Ничего не узнала! Это потом барыня сказала, кто приходил. Да ты не перебивай, слушай!

Я торопливо кивнула.

– Ну вот… Валяется она в ногах у барыни, целует ей башмаки и о прощении молит.

– И твоя бабушка все слышала?

– Ох, да не перебивай ты! Конечно, слышала! Рядом же стояла.

– И что Кора говорила?

– Каялась. Мол, грех на мне. Взяла у вас вещь и не уберегла. Виновата я перед вами крепко, но такой злой судьбы все же не заслуживаю. Муж арестован и уже расстрелян, саму меня тоже, того гляди, заберут. На кого тогда дети-сироты останутся? А если меня и не расстреляют, не выживу в тюрьме, помру. Напала на меня внезапно страшная болезнь, гложет изнутри, и я от нее медленно таю. А все из-за проклятия вашего. Христом Богом прошу, пожалейте, простите.

– Жуть какая!

– А я тебе про что?

– А что дальше было?

– Плачет, слезами обливается. Просит простить, а барыня стоит перед ней как истукан и молчит. Сама бледная как смерть, а ни словечка не промолвит, будто и не слышит. Женщина колени ей обхватила, в глаза заглядывает, умоляет: «Скажи, что прощаете, и я исчезну. Уеду из Москвы, забьюсь в глушь, где меня никто не знает. Буду жить тихо, работать, детей растить. Снимите проклятие».

– И чем все закончилось?

– А ничем! Барыня ей только одно слово и сказала…

– Какое?

– «Вон!»

– Круто.

– А то, скажешь, она такого не заслужила?

– Может, и нет. Ведь Кора не призналась впрямую, что присвоила картину. Сказала «не уберегла», а это немного другое.

– Опять ты за свое? Сказала же, не брал мой дед картину!

– Дался вам дед! Я не о том совсем. С картиной ведь могло все, что угодно, случиться. Украли. Дети нечаянно попортили. Супруг ее, Юрий Всеволодович, позарился и решил себе оставить. В общем, не могла Кора сказать законной владелице правду, вот от неожиданности и ляпнула первое, что в голову пришло.

– Придумываешь ты все…

– Нет! Вы послушайте! Она же прощение пришла вымаливать, значит, искренне верила в силу проклятия и боялась его. Неужели в такой ситуации она стала бы лукавить?

– Легко! Отпущение грехов выпросить она, конечно, хотела, но и картину отдавать ей было жалко.

– Думаешь?

– Уверена!

Новость оптимизма не прибавила. Если Роза права, и «Христос» действительно остался у Коры, то где ее теперь искать, эту Кору? Она собиралась уехать, спрятаться в глубинке. Сильно болела. Может, ее и в живых уже давно нет.

– Адрес ее вы случайно не знаете? – повернулась я к Розе.

– Московский?!

Я вздрогнула:

– А что, был и другой?

– Ну, так… письмо-то мы из области получили.

– Какое письмо?

– От дочки ее.

Роза позвонила только на третий день.

– Аня, это я. Извини, что так затянула, но все выбраться никак не могла. Дома дел было полно. Стирка срочная… На моем охламоне одежда просто горит. Ему на сборы ехать, а у него, оказывается, ни штанов, ни куртки чистой. Не пацан, а сплошное горе. Обед опять же нужно было готовить. А в Куркино отправишься – день потеряешь. Это же другой край Москвы…