Страсти по Веласкесу

Розины оправдания я принимала. Хотя своей семьи у меня нет, но понаслышке я знала, что женщине, обремененной семьей, приходится очень и очень несладко. Розу было жаль, но не меньше я жалела и себя. Три дня ожидания обернулись для меня сплошным кошмаром. Я ничем не могла только заняться, все валилось из рук, и, о чем бы ни думала, мысли все равно возвращались к письму. Тогда, возле машины, услышав про него, не хлопнулась на асфальт только потому, что мертвой хваткой вцепилась в Розу.

Я теребила ее за кофту и требовала объяснить, почему она раньше молчала.

– Так я же не думала, что тебе это интересно! – смущенно оправдывалась она.

– И не нужно было ничего думать! Знали же, что меня все, связанное с этой картиной, интересует? Знали? – возмущалась я.

– Ну…

– Вот и нужно было рассказывать все, что известно!

К сожалению, знала Роза совсем немного, и все исключительно со слов своей матери. Та при получении письма не присутствовала лично, но помнила, как ее собственная мать рассказывала об этом. Розу, по молодости лет, бабкина история с письмом не заинтересовала, и она рассказ матери пропустила мимо ушей. А теперь, по прошествии стольких лет, и вовсе ничего не помнила.

– Ну как можно быть такой легкомысленной? Как мы теперь узнаем, что в нем было написано? – простонала я.

– Так у матери нужно спросить, – удивилась Роза.

– А разве она до сих пор жива? – растерялась я.

Роза обиженно насупилась:

– Конечно. С чего бы это ей помирать? Она еще вполне крепкая и на здоровье не жалуется. С братом моим живет.

Как оказалось, семья младшего брата Розы жила в новостройке, телефона у них не было, а ехать туда немедленно Роза наотрез отказалась.

– Явимся как снег на голову, перепугаем мать до смерти, – объяснила она.

После нудных препирательств мы наконец договорились, что на следующий день Роза сама навестит мать, посидит с ней, поболтает и попробует аккуратненько спросить про письмо.

И вот теперь Розин голос радостно вибрировал в трубке:

– Действительно, было такое письмо. Я ничего не перепутала.

– Отлично. Что она рассказала?

– Мать сама передала все в руки барыне. Та прочитала, сказала, что оно от дочери Коры, касается картины, и просила ничего не говорить Софье Августовне.

– И это все?

– Ну да! Ты же просила узнать, было ли такое письмо и точно ли от Коры. Я все узнала.

От огорчения я застонала.

– Да что ты так? – всполошилась Роза. – Если тебе этого мало, приезжай к матери сама и все расспроси.

– А можно?

– А чего ж? Брат с женой на работе, мать одна. Я ей про тебя рассказывала. Посидите, чай попьете. И ей развлечение, и тебе польза. Пиши адрес.

Я торопливо схватилась за карандаш.

Глядя на крохотную, похожую на колобок старушку, я не могла поверить, что это она сподобилась родить такую гренадершу, как Роза.

– Для меня важно все, что связано с этой картиной, – сообщила я и с надеждой воззрилась на хозяйку.

– Так ведь я ничего особенного и не знаю, – улыбнулась та в ответ.

– А вы расскажите, что знаете. Каждая мелочь может оказаться важной, – продолжала мягко настаивать я.

– Ну, если так… – неуверенно протянула старушка.

Сложив перед собой на коленях маленькие, почти детские руки, она начала свой рассказ:

– Уже после войны это было… В сорок седьмом. Барыня к тому времени совсем плохая была, не вставала даже. Мы хоть и жили отдельно, но я каждый день к ним ходила. Софья Августовна днями на работе пропадала, ухаживать за больной было некому… вот я, как выдавалась свободная минута, и забегала к ней. Писем они отродясь не получали, вся их родня в революцию сгинула… А тут вдруг – письмо! Помню, я тогда так обрадовалась. Думала, вдруг кто из близких отыскался. А барыня прочитала письмо и вдруг как отшвырнет его! Листки по полу так и разлетелись. Я аж опешила.

«Плохое что пишут?» – спрашиваю. «От дочери Коры письмо. Картину вернуть хочет». Про Кору и эту историю с картиной я уже от матери знала, потому обрадовалась: «Ну так хорошо же!» – «Не нужно мне ничего». – «Да как же так? Ваша ж вещь! Они ее у вас украли, теперь вернуть хотят…» – «Моя, говоришь? Нет! Не моя и никогда моей не была! И брать мне ее не нужно было. Суета все это. Дьявольские козни. Я из-за этой картины душу свою бессмертную погубила…»

Перепугалась я тогда не на шутку: «Господь с вами… Что это вы такое на себя наговариваете?» Барыня горько усмехнулась: «Думаешь, брежу? Успокойся, я в здравом уме. Мне бы раньше так же здраво рассуждать, многих бы ошибок избежала, так нет, во мне гордыня бушевала, страсти кипели… Я ведь большая грешница, Гуля. Ох большая… – Помолчала, а потом приказала: «Письмо выбрось. Софье ничего не говори. Забудь, не было ничего!» – «Да как же! Картина-то, поди, больших денег стоит. Не хотите у себя оставлять, Софья Августовна ее продать может». А барыня на своем стоит: «И думать забудь. Софье – ни слова, незачем ее в искушение вводить. Хватит того, что я из-за этой картины не один грех на душу приняла».

– Она что, очень набожной была? – спросила я.

Розина мать задумчиво пожевала губы:

– Раньше не знаю, а последние годы перед смертью – очень. Пока ноги носили, каждый день в церковь ходила. Может, и правда грехи замаливала?

– Вы рассказали Софье Августовне о письме?

– Как можно? Барыня через несколько дней после того разговора умерла и приказа своего перед смертью не отменила. Значит, и говорить было не о чем.

– Выполнили волю покойной? Выбросили письмо, как она приказала?

Старуха смутилась.

– Нет? – допытывалась я.

– Не выбросили, – вздохнула она.

– Отчего?

– Не решились. Подумали, вдруг пригодится…

– Кому?

– О Софье Августовне душа болела. Думали, вдруг ей деньги когда понадобятся? Или вспомнит она о картине и захочет ее вернуть? Матушка ее так рассуждала, а она могла совсем иначе думать… сами б начинать никогда не стали, но если б она заговорила…

– Отдайте мне письмо. Софье Августовне оно уже не понадобится. Она очень пожилой человек. Ей искать картину уже не по силам, а я попытаюсь.

Долго, очень долго, почти целую вечность, старуха молчала. Потом, по-прежнему не говоря ни слова, полезла в карман и вытащила свернутый вдвое конверт.

– Это оно? – севшим от волнения голосом спросила я.

– Да. Берите. После разговора с Розой я чувствовала, что вы обязательно приедете и попросите его у меня.

Стараясь не выдавать своего волнения, я с нарочитой медлительностью протянула руку и осторожно взяла конверт. От возбуждения и предчувствия удачи все внутри меня дрожало мелкой дрожью. Тульская область… Недалеко… совсем рядом… несколько часов езды на машине, и я на месте… Вырванные из школьной тетради в клетку листы, выцветшие чернила… На сгибах не потерты… Похоже, их как положили в конверт, так больше и не вынимали… Никого эта история не интересовала, пока не появилась я… А появилась я только потому, что кто-то другой, мне пока неизвестный, вдруг вспомнил про эту картину.

Сдерживая нетерпение, я расправила пожелтевшие от времени листки. Глаза лихорадочно заскользили по строчкам, выхватывая самое главное:

«Вчера я похоронила маму, а сегодня утром села разбирать ее бумаги. Не буду лукавить, она еще была жива, а я уже планировала найти ваш адрес и написать. Пока мама была со мной, я не посмела бы этого сделать, но теперь я вольна поступать так, как считаю нужным.

…Чем старше становилась мама, тем чаще она возвращалась мыслями в прошлое. По многу раз, ничего не пропуская и не уставая от повторений, она рассказывала, как однажды отец случайно увидел Вас на улице, как восторженно расписывал ей несметные богатства Мансдорфов, как мама уговаривала его разыскать Вас. Она была уверена, что у Вас припасено немало ценностей, и с присущим ей азартом настойчиво убеждала отца, что этим грех не воспользоваться.

…Я наизусть знаю, как они очаровали Вас, как постепенно входили в доверие. Когда им показалось, что Вы окончательно расположились к ним, они сочинили историю про обыск. Мама надеялась, что в испуге Вы отдадите ей драгоценности. Но Вы оказались хитрее, чем она ожидала. Заявили, что никаких ценностей нет. Наверное, мне не следовало бы этого писать, но я решила быть честной и ничего не скрывать. Мама до самого конца так и не смогла смириться с тем, что Вы разрушили ее планы. Мне кажется, она так упорно перебирала в памяти события тех дней только потому, что хотела понять, в чем была ошибка. Она ведь непоколебимо верила, что драгоценности в доме были.