Напряжение

- Были комсомольцем, - поправил Дранишников, перелистывая краснофлотскую книжку на имя Николая Мартыненко. - Продолжайте, я слушаю.

Лицо у Дранишникова желтое, нервное; желваки играли на скулах. Русинов тронул пальцем приклад автомата (все три лежали на столе перед комиссаром), откашлялся.

- При отходе наших из Таллина двадцать девятого августа мы попали в самое пекло…

- Как вы сказали? - поморщился Дранишников. - Двадцать девятого августа? Но наши войска отошли двадцать восьмого. Интересно, где же находился ваш тральщик целые сутки?

Русинов качнул головой, лицо стало белым.

- Да, конечно, двадцать восьмого… Жуткий был день. Наши корабли попали в минное поле, стали подрываться… Огонь, грохот…

- Дальше…

- Тральщик наш получил две пробоины в носовой отсек, мы начали тонуть. В воде я кое-как ухватился за кильблок. Сколько держался, не знаю, темнеть уже начало, а потом, наверное, стал захлебываться, потому что не помню, как фашисты меня подобрали, - очнулся на берегу. И - в лагерь. Там же, под Таллином… Били, еда - гороховая баланда раз в сутки, с утра до вечера таскали гравий. В бараках - грязь, вши, раненые вместе со здоровыми, врачей не было, тут же и умирали…

- Это все известно. Говорите о себе…

- Был у нас в лагере один тип. Губанов, но, может быть, это не настоящая его фамилия, кажется, бывший младший лейтенант. При каждом удобном случае он заводил разговор, что у гитлеровцев есть военные школы и туда принимают русских, хорошо с ними обращаются, кормят. Со мной он тоже говорил.

Дранишников поджал тонкие губы в иронической усмешке:

- Понравились ему?.. О назначении этих школ он вам говорил?

- Нет. Но я, конечно, понимал, что это за школы, Я думал так: попаду туда - сумею вернуться к нашим. И даже помочь чем-нибудь. Иначе выбраться оттуда было невозможно. В школу они меня взяли, не сразу, правда, но взяли.

- Каким же образом?

- Я придумал себе другую биографию. Мне было это нетрудно, потому что в нашей деревне почти все Русиновы. И очень хорошо помню - пацанами мы бегали смотреть, - как выселяли в Сибирь кулака Афанасия Русинова, тезку отца. Дом у него был кирпичный, четыре лошади, одиннадцать коров, огромный сад… Вот я и решил сделаться вроде как бы его сыном. А сын кулака разве может быть доволен Советской властью? Сказал Губанову. Через день вызвали меня к коменданту лагеря майору Бергману. Я ему повторил все, что говорил Губанову. Несколько дней меня не трогали - наверно, проверяли, потом снова вызвали и спросили, хочу ли я служить немецкому командованию. Я согласился…

Дранишников вышел из-за стола, остановился перед Русиновым, подергивая ногой. Сказал глухо, не отрывая от него взгляда:

- Вы отдаете себе отчет, что ваш поступок - измена Родине, измена воинской присяге? Вы знаете, чего вы заслуживаете?

- Знаю, - виновато покивал головой Русинов, оставаясь сидеть прямо. - Но знаю и себя. С первого дня в школе я начал готовиться к переходу к своим. И вот я здесь. А теперь, - пожал плечами - делайте со мной все, что я заслуживаю. Отдайте под трибунал, в штрафбат… Я готов…

- Ну, это само собой… Искупать вину перед Родиной придется. А большей вины, чем измена, нет! - Дранишников подошел к окну, раскуривая трубку; на дворе - серенький денек, тихо; падал снег. Повернулся резко всем телом к Русинову: - Номер вашей бывшей войсковой части?

- Пятьдесят шесть ноль девять.

- Кто был командиром тральщика?

- Капитан третьего ранга Житков Петр Прохорович.

- Что с ним стало?

- Вероятнее всего, погиб тогда. Я его больше не видел.

- У вас есть семья в Рыбинске?

- Отец перед войной умер, мать была жива, сеструха младше меня, Зоя…

- Вы призваны в армию сразу после школы?

- Не сразу. Я учился семь лет, а потом плавал на пароходах матросом, Рыбинск - Астрахань и на Каму.

- В какой школе учились?

- В четырнадцатой.

- Учителей помните? Кто преподавал литературу у вас в седьмом классе?

Русинов поморгал ресницами; кожа на лбу собралась в вертикальные складки.

- Литературу?.. Майя… Майя… Как же ее?.. Майя Николаевна, нет, Майя Федоровна, вот как, но фамилии я не помню. Нам фамилий учителей не говорили.

- А теперь расскажите о разведывательной школе, откуда пришли. И полнее, все, что знаете. Где она находится?

Дранишников вернулся на место, сцепил длинные тонкие пальцы у подбородка. Воспаленные глаза уперлись в вещевой мешок - пятно запекшейся крови, дыра от пули, из которой высыпались на темный лак стола махорочные крошки, - Степанов мешок. Говорил Русинов ровным голосом, слишком уж уверенно и деловито, и это настораживало. Заученный текст?

- Дайте мне листок бумаги, - вдруг попросил Русинов, - я напишу вам настоящие фамилии кое-кого из курсантов и их клички. Может, сгодятся.

Он отодвинул мешок, поднес к губам конец ручки и закрыл глаза. Потом, торопливо макая перо в чернильницу, стал наносить на бумаге вместо слов штрихи…

- У вас, должно быть, хорошая зрительная память, - сдержанно похвалил Дранишников, разглядывая поясной портретик мужчины. Под ним - фамилия, имя, возраст и особые приметы, в скобках - псевдоним. - И рисуете неплохо. Учились?

- Нет. Хотел бы, но не мог… Для себя рисовал немного, да так - баловство одно. Но видите, сгодилось, вместо фотоаппарата, - хмыкнул, улыбнувшись. - Я вам нарисую еще пятерых или, пожалуй, шестерых. Но на большее не хватило времени. Там ведь любопытные сразу вызывают подозрение. А начали подозревать - спишут. Любым способом. Так что пришлось собирать по крупиночкам. Но эти люди, - помахал пальцем, - на особом счету у фашистов, их любимцы. И готовят их на самые важные задания.

- Почему вы так считаете?

- Усиленные занятия, по своему расписанию… Режим послабее, а значит - доверие… Это враги, озлобленные… Им терять нечего.

- По-вашему, остальные - не враги?

Русинов энергично покачал головой:

- Вы меня не так поняли. Кроме этих есть еще… Народ там всякий. Поживешь с ними, почувствуешь, кто чего стоит: одни когти рвут, чтобы служить фашистам, другие отбывают по необходимости.

- А вы, как я смотрю, наблюдательны. Кто возглавляет школу?

- Подполковник Мёниг.

- Могли бы вы нарисовать его портрет?

- Наверно, смогу. Надо попробовать.

- Только не сейчас. Бумагу я дам, чернила или лучше карандаши? А сейчас вас проводят. Когда понадобитесь - вызову.

Оставшись один, Дранишников сложил в сейф пачки сторублевок (пять по десять тысяч) из мешка Степана, осмотрел автоматы; сильная лупа увеличила до размеров спичечного коробка синюю марку с летчиком. Потом набросал вопросы, которые необходимо было задать при разговоре по «ВЧ» с Рыбинском.

Когда Дранишников зашел в кабинет Арефьева, дивизионный комиссар говорил по телефону «ВЧ». Он сидел в этот поздний час, позволявший расслабиться, в расстегнутом до половины кителе, упершись в спинку жесткого кресла и положив ноги в шерстяных носках на стул, - они у него в последнее время отекали. Дранишников хотел было уйти, но Арефьев, не глядя на него, повертел рукой в воздухе и ткнул пальцем в сторону стула - Дранишников сел. Он всегда испытывал неловкость, чувствовал свою неуместность, присутствуя при чужих служебных разговорах, и старался думать о своем, чтобы не прислушиваться. Тем не менее все же понял, что говорил Арефьев с членом Военного совета флота Смирновым, и речь шла, по-видимому, о Лукинском.

- За весь институт он, конечно, не работал, - усмехнулся Арефьев, чуть меняя положение ноги. - Мы консультировались по этому поводу. Дело представляется следующим образом: он занимался по собственной инициативе расчетами необходимых мощностей турбин при новом виде энергии и расхода пара для них. Собственно, тем же самым он занимался и до войны, с той лишь разницей, что топливом служил флотский мазут… Да-а, совсем иное дело… Это одна из проработок на перспективу. Вопрос частный, но теоретическое и практическое значение его огромно и весьма важно, особенно для флота… Разумеется, изобретение…