Тринадцать

«Твою маму», — успел подумать Миша.

— Вот здесь я и живу, — сказал Ковырзин, указывая на кровать и занавешенное плотными синими портьерами окно. — Вернее, обитаю. Гостиная пуста, и в ней мне неинтересно. Она слишком большая. Я провожу время в основном на кухне и вот здесь. Мне достаточно. Хотите коньяку?

— Спасибо, не пью.

— Дорогой коньяк, хороший.

— Нет, благодарю.

— Как хотите. А я выпью.

Старик уехал на кухню. Пока он отсутствовал, Миша сканировал помещение. Ничего грязного не почувствовал, вполне обычная квартира пожилого человека. Это было странно, если учесть богатое прошлое субъекта. Впрочем, были все основания полагать, что старик полностью оплатил свои счета и теперь действительно никому ничего не должен.

Но для чего-то же он здесь «обитает»!

Ковырзин вернулся с пузатым бокалом с парой-другой сантиметров жидкости чайного цвета на дне. В другой руке он держал толстую сигару. Очевидно, ежевечерний ритуал, подумал Миша.

— Не возражаете, если я закурю? — поинтересовался старик, давая понять, что закурит при любом варианте ответа.

— Ради бога, вы у себя дома.

— В том-то и дело, что нет, — усмехнулся Ковырзин. — Я не у себя дома, я здесь практически в гостях. Социальное жилье, которое мне не принадлежит и не досталось бы даже моим потомкам, если бы они у меня были.

Старик подкатился к зашторенному окну и сделал один небольшой глоток. Присесть гостю он не предложил.

— У вас нет родных? — спросил Миша.

— Не знаю. Когда-то были.

— Где же они?

Старик пожал плечами с раздражением:

— Не все ли равно? Вы ведь не родословную мою пришли выведывать, правда? Спрашивайте по делу или убирайтесь.

Миша смутился. «Легко сказать — спрашивайте! А что спросить? Что он вообще может знать?»

В результате Михаил не придумал ничего лучше, как разговаривать с Вымирающей Эпохой на понятном только самому себе языке:

— Почему вы здесь?

Секунду спустя он понял глупость вопроса, но Ковырзин, как ни странно, ответил вполне адекватно:

— У меня по некоторым моим биографическим данным была возможность выбора жилья. Из трех вариантов я выбрал этот.

— Поближе к Сопке?

Старик кивнул и сделал еще один глоток.

— Испытываете муки совести?

— Нет. Вовсе нет… С чего бы? Я просто пытался выжить. Будете меня судить? Бросьте это, вас там не было, и вы даже на секунду не можете представить себе…

— Я знаю, что не могу. Я по профессии историк.

— Историк? — Старик усмехнулся и качнул головой. — Вот уж кого не ожидал здесь увидеть через столько лет, так это историка. Ветераны органов — были, врачи заглядывали, даже фальшивые наследнички пытались нарисоваться, но чтобы историк… И чего вы хотите? Чтобы я рассказал, как мы расстреливали, душили, грабили и насиловали? И что я чувствовал при этом?

Миша молчал, ожидая, что старика сейчас прорвет. Похоже, Эпоха слишком долго молчала. В конце концов, не с врачами же обсуждать столь бурную молодость и не с телохранителями, которые регулярно вывозили ветерана попердеть на свежий воздух.

— Нет, спасибо, — сказал Михаил. Ему надоело стоять, и он без приглашения присел на кровать. — Таких душераздирающих историй я и без вас знаю немало. Мне интересно другое.

— Ну, ну?

— Мне повторить вопрос? Зачем вы здесь?

— Вот же упорный… Думаешь, я знаю?

— Да.

Старик допил коньяк и поставил бокал на тумбочку. Пришла очередь сигары.

— Ошибаешься, парень. Когда мне показали список адресов, по которым я в один прекрасный день должен буду наконец загнуться, то у меня лоб покрылся испариной. Получить социальное жилье в этом районе невозможно, здесь строят хорошо и дорого, а вот на северо-востоке строят быстро и дешево, и стариков и бюджетников обычно ссылают туда. Но в моем списке оказалась Тополиная, 13… кхм… с окнами на Черную Сопку. Разве я мог отказаться? Парень, от судьбы не уходят. Ее можно изменить, но уйти — хрен!..

Старик замолчал, вынул из кармана длиннополого коричневого халата зажигалку. Долго раскуривал сигару. Вскоре комнату наполнил ее аромат. Старик окутал себя клубами дыма, повернулся на коляске к окну, чуть-чуть приоткрыл шторы.

— Там по ночам как будто что-то происходит… Свет какой странный мерцает, то ли бомжи костры разводят, может, бухает или курит кто в темноте, кому не страшно… Я в мистические штуки не верю, и всякие басни меня не трогают. И ты можешь меня проклинать, если тебе так будет удобно, но и мук совести я никаких не испытываю. Уже не могу их испытывать, уже все отдал, что мог, потому что мне девяносто один год и срать я хотел на ваши общественные делишки… Знаешь… кто-то сказал, сейчас уже не помню… в журнале прочитал… у нас так устроено, что либо герои, либо предатели… либо наградить, либо расстрелять, и третьего не дано. Очень точно сказано, парень, и на собственной шкуре испытано и много раз перепроверено. Так что нарисуйте меня, как вам нравится, и подите отсюда к черту. Дайте спокойно помереть.

Старик с наслаждением втянул дым сигары, немного подержал его во рту и выпустил ароматное облако. Миша понял, что он обращается не конкретно к нему — это было послание миру, которое Ковырзин, очевидно, готовил очень давно. Мешать ему не стоит, пусть говорит.

Но Ковырзин как будто закончил. Вместо продолжения ритуального монолога последовал вопрос:

— А вот ты сюда зачем приперся, историк? Ты сам-то знаешь?

«Старая лиса», — подумал Михаил, но ответить не успел. Зазвонил его сотовый телефон.

Он поднялся с кровати, взял трубку.

— Слушаю.

— Миш, это Владимир… Владимир Петрович который.

— Да-да, слушаю вас. Ну?

Ковырзин в этот момент отогнул занавеску и, прикрыв глаза руками, стал вглядываться в темноту за окном.

— Короче, Миш, — вздохнул Владимир Петрович, — такое дело…

— Ну, говорите уже!

— Петя умер…

У Михаила в горле застрял ком. Он хотел что-то сказать, но не смог — перехватило дыхание.

— Михаил, ты слышишь? Петруха помер, говорю. Не смогли вытащить, в голове оторвалось что-то от ударов, я точно не знаю… Миш, ты узнал, кто это сделал?

Михаил сделал глубокий вдох-выдох и автоматически стал потирать левый висок.

— Я выясню. Оставайтесь на линии.

Он не стал отключаться, опустил руку с трубой.

— Николай Григорьевич!

Ковырзин отвернулся от окна.

— Что-то случилось, молодой человек?

— Да. Два часа назад вы стали свидетелем убийства. Человек, которого избивали на ваших глазах, только что умер, не приходя в сознание. Вы будете продолжать философствовать или совершите какой-то осмысленный поступок?

Старик не дрогнул. Упреки в бесчеловечности на него давно не действовали.

— Я ничего не видел.

— Это ложь.

— Откуда вы знаете?

— Я знаю. Знаю… Николай Григорьевич, вы никогда не были безжалостным убийцей, и весь ваш торжественный монолог об искуплении сейчас не имел большого смысла. Никто не собирается вас казнить, потому что никто даже не помнит о вашем существовании. Но вы видели, кто убивал одного из ваших соседей. Скажите, кто это?

Ковырзин молчал, поглаживая языком редеющий ряд зубов. Сигара умиротворенно дымилась в его руке. Казалось, у старика впереди еще полвека и торопиться ему некуда.

— Николай Григорьевич! Возможно, в эти самые минуты убийца уходит, а вы не хотите помочь его остановить… Грош цена вашей патетике, ветеран невидимого фронта!

Михаил в сердцах едва не плюнул. Он снова приложил трубку к уху.

— Владимир Петрович, вы еще здесь?

— Да, Миш. Я слышал ваш разговор. Старый крыс упрямится?

— Угу. Словом… — «Две секунды на размышление, брат Миха, две секунды!» — …Владимир Петрович, я думаю, надо искать Семенова. Прямо сейчас вместе со своим участковым дуйте к нему. Если еще не поздно…

— Понял, Миш. Я тоже так подумал. Все, давай отбой.

Владимир Петрович отключился. Михаил собрался уходить.

— Семенов, Семенов… — повторил Ковырзин. — Это не тот ли, что с флягой все время ходит? Бизнесмен?