Красная петля

У ворот дома Толи Свердлова на Брайтон-Бич стоял швейцар, разряженный под «казака». Клюквенно-красная рубаха с просторными рукавами застегнута на плече, шаровары заткнуты в сапоги по колено. Он разговаривал по мобильнику по-русски.

За моей спиной под железнодорожными путями лежала Брайтон-Бич-авеню, запруженная людьми. В витринах виднелись русские вывески: книги, трикотаж, меха, копченая рыба, модный импортный фарфор; здесь все так и осталось русским. В одной витрине значилось «FISH» по-английски и «ЖИВАЯ РЫБА» по-русски. В прежние, советские времена рыбу почти всегда продавали замороженной, а наличие живой непременно подчеркивалось. Живая рыба была престижной.

Сид умер, я не мог достучаться до Толи, а мне было так нужно, чтобы он убедил меня в своей непричастности.

Убеди меня, думал я. Скажи, что ты не убивал Сида ради информации для каких-то грязных афер с недвижимостью. Скажи, что эта девчонка Рита со своим борщовым бизнесом – лишь очередная чокнутая русская неудачница, что ты не готов предать всех и вся ради презренного металла. Скажи, что ты не посылал своих ребят отделать Сида.

У Толи водились ребята на все случаи жизни: подвезти, куда надо, помочь, кому надо, – и бог весть зачем еще. Я частенько пользовался их услугами. Никогда не спрашивал, чем еще они занимаются, кроме того, что водят его машины и бегают на посылках у его приятелей. На сей раз спросить придется.

Прямо перед его домом расстилался океан, вдоль берега тянулся длинный проспект. Цепочки разноцветных фонариков обвивали кафе и ресторанчики, теснившиеся у мостовой. Из каждого кафе вырывались звуки русской попсы. Народ культурно ужинал.

У Толиного дома был фасад в стиле арт деко с наличниками, расписанными бордовым и ярко-зеленым. Я второй раз позвонил в ворота, и казак с мобильником соизволил взглянуть на меня. Я показал двадцатидолларовую купюру. Он открыл ворота, я заявил, что довожусь Свердлову братом, и настоял на том, что ключи от квартиры у меня имеются. Он взял деньги, подождал, пока я не вручу ему еще двадцатку, после чего впустил.

В лифте я очутился в компании русских девушек, все – красотки с отличными фигурами, пышными волосами, руки заняты коробками и пакетами из магазинов, у одной на плече висел черный полиэтиленовый чехол для одежды, из него выглядывало что-то красное и пушистое. Они громко разговаривали по-русски. На уличном русском, сказала бы моя матушка. Некогда она была тем еще снобом. Ныне, когда ее окутал туман Альцгеймера, она не говорит ни на каком языке, ни на русском, ни на еврейском, ни на французском, который так любила. Скоро мне предстоит съездить в Израиль, проведать ее; я больше года там не был; может, возьму с собой Максин; хотя каждый визит к матери стоил мне месяцев черной тоски.

У дверей Толиной квартиры я с минуту прислушивался. Потом позвонил. Постучал. Снова позвонил, снова прислушался, окинул взглядом коридор с бордовой ковровой дорожкой и зелено-золотыми ламинированными обоями.

Изначально Толя купил эту квартиру на случай визитов его матери в Америку. Последние два года жизни она желала оставаться на Брайтон-Бич. «С моим народом», – твердила она, но к тому времени Лара Свердлова была уже сильно не в себе.

После смерти матери Толя оставил квартиру себе. Он говорил мне, что порой приезжает сюда, чтобы укрыться. Или поесть русскую еду. Или и то, и другое.

«Кому придет в голову искать меня здесь, на Брайтон-Бич, верно, Артем? Кто заподозрит, что я могу ютиться в таком месте, при моем-то положении? Когда я голоден, остаюсь на всю ночь», – признался он мне однажды, когда мы сидели на улице, ели язык, копченую осетрину, седло барашка, а Толя пил свой любимый квас.

Удостоверившись, что квартира пуста, я отпер замок отмычкой.

Не давал покоя вопрос: причастен ли Толя к смерти Сида? Потом я подумал: а вдруг и Толя погиб? И взмолился: только не умирай, старина! Затем я отбросил эту мысль и понял, что он жив.

По коже от беспокойства бегали мурашки. Хотелось позвонить Максин, спросить, что делать, если Толя замешан. У нее был надежный моральный компас, она точно знала, что истинно, что ложно; она была католичкой и все чувствовала. Просто чувствовала. Я не стал звонить.

В гостиной находились два черных громоздких кожаных дивана и куча компьютерного барахла. Телевизор с плоским экраном занимал почти всю стену.

В спальне кровать по-прежнему была застлана розовым шелковым покрывалом Толиной матери; в комоде стояли ее духи; на прикроватной тумбочке лежала астрологическая книга на русском, рядом с фотографиями ее мужа, Толи и его дочерей. В стеклянной лампадке покоилась свеча. Я взял ее – лампадка была холодной.

На полу стояли коричневые пушистые тапочки-мишки, принадлежавшие Ларе Свердловой. В маленьком книжном шкафу – старые советские журналы, которые она любила читать, журналы с фотографиями молодой, красивой актрисы, которой она некогда была, столь непохожей на полоумную старуху, терроризировавшую всю Брайтон-Бич. Она орала на всех. Говорила, какие все жирные уроды. Могла сорваться неизвестно куда в любой момент. Но у Толи было ангельское терпение.

Помню, как-то он отвел ее в ресторан Фароне, и она закатила истерику на весь зал; она тогда порядком попортила ему кровь, а он ласково взял ее в охапку и отнес к машине.

Свердлова умерла в начале лета на своей подмосковной даче. Толя отправился туда и похоронил ее на кладбище в Переделкине рядом с ее мужем. Оттуда было видно могилу Бориса Пастернака. Лара всегда заявляла, что ее прочили на роль Офелии в «Гамлете» в переводе Пастернака и что у нее был роман с писателем. Не знаю, сколько вымысла было в ее историях. Мне вспомнился Сид и его матрешки.

Вернувшись в гостиную, я включил автоответчик, но сообщений не оказалось. Я чертовски надеялся, что Толя как-нибудь проявится. Послал ему сообщение, попросив о встрече. Перегнувшись через подоконник, я посмотрел на пляж, на темный океан с крохотными огоньками корабля на горизонте.

Я ждал битый час, но никто не пришел. До Нью-Джерси путь неблизкий. Надо сначала добраться до Толи, но было уже слишком поздно. Куда он пропал?

Я зашел в одно кафе, где трапезничал Толя, но там его никто не видел. По улице слонялись туристы, изучали меню, вывешенные перед ресторанчиками.

– Здесь все так по-русски, – хихикнула какая-то женщина.

«Брайтон-Бич теперь – что-то вроде русского Диснейленда, где живет Миша Маусов», – как-то сказал мне Толя.

На скамейках вдоль променада сидели старики, созерцали океан. Некоторые носили пальто даже летом. Все курили, судачили о России. Они приходили сюда каждый вечер, даже зимой в снег, даже когда сосульки в бороде, говорили исключительно по-русски. По своим понятиям они обитали здесь временно, даже по прошествии двадцати, тридцати, сорока лет. Они тосковали по месту, где, как им верилось, был некий порядок, некий понятный им уклад жизни. Здесь такого не было. Здесь им оставались лишь неизменные посиделки на скамейках, устоявшийся ритуал с четким распределением посадочных мест. Они смотрели на воду и думали о возвращении домой. Но куда им возвращаться? Страны, которую они знали, больше не существовало. Советский Союз сгинул. И они на своих скамейках казались жертвами кораблекрушения.

Я узнал одного из них, толстого сердитого старика в полосатой, как тельняшка, рубахе. Спросил, не видел ли он Толю. Он узнал меня и отвернулся с подозрением; я был копом, чужаком.

Я проверил несколько клубов на Брайтон-Бич-авеню, но там была давка, и Толи нигде не оказалось. В одном кабачке я посидел у стойки, посмотрел на девицу с грудями как футбольные мячи, которая извивалась вокруг шеста на высокой эстраде. Выпил стакан вина. Когда девица отплясалась, я поманил ее. Она нависла своими буферами над моей физиономией, я сунул немного денег ей за ремешок. Толю она не видела, но хотя бы знала его.

Наконец я проехал примерно милю до Шипсхед-Бэй, зашел к Фароне. Народу было битком, шумная и голодная толпа. Я увидел Джонни.