Созвездие Девы, или Фортуна бьет наотмашь

– Я… мне нечего вам сказать. Можете считать, что я взяла свой заказ, или как там это называется, обратно – одним словом, мне ничего от вас не надо. Я… я передумала.

– Это очень огорчительно. Но ровным счетом ничего не объясняет.

– Разве я обязана вам что-то объяснять? Мы не в кабинете следователя. А вы…

– Я, конечно, лицо не официальное, но разговор в кабинете следователя вполне могу вам обеспечить. Хотите? Это дело пяти минут. Где у вас телефон?

Задав последний вопрос, я снова оглядела комнату и вдруг увидела то, мимо чего мой взгляд проскользнул минутой раньше: уже знакомую мне фотографию диковато-красивого парня в полотняных брюках, снятого на фоне заката. Владик!

Чувствуя, как холодеют у меня руки, я сняла с комода этот снимок в простой рамке из темного дерева. Ошибки не было: это действительно он!

– Мария Антоновна! То есть Татьяна… не знаю вашего отчества… Что это?! Вы держите у себя в доме фотографию человека, который, если верить вашему рассказу, сбивал с толку вашу дочь? Пытался влюбить ее в себя, чтобы обобрать, а затем бросить? Вы держите эту фотографию на видном месте?!

– У меня нет дочери.

Сказав это, она закусила губу и машинально, так, словно в один момент ноги отказались ее держать, упала в кресло. Унизанные перстнями руки, мягкие руки стареющей женщины, вцепились в подлокотники. Она смотрела не на меня, а куда-то вбок.

Сказанное ею мне требовалось еще осознать.

– Нет дочери?! Так Ирочка – это просто выдумка? Такой девушки нет на самом деле?

– Есть. Ирочка жива, здорова и проживает с отцом и братом на Остоженке – насколько я знаю, у них сейчас все в порядке. А я… я им больше не нужна! Мои дети отреклись от меня. Они сказали, что у них больше нет матери…

Все это она сказала бесцветным голосом и ровным тоном – так, словно речь шла не о ней и ее семье, а о каких-то чужих людях, слишком далеких, чтобы интересоваться ими в полную силу.

– Но… что же произошло?

– Что произошло? – переспросила она, по-прежнему не поднимая на меня глаза. – Это… это не так просто объяснить. Дело в том, что… Дело в том… Я не могу без него жить.

– Что?! Без кого? Без Владика?

Она повела подбородком, что отдаленно можно было принять за кивок.

– Без Владика, который ухаживал за вашей дочерью? Без человека, которого вы называли подлецом, альфонсом, охотником на богатых дам?

– Все это так. Владик действительно ухаживал за моей дочерью, он и в самом деле подлец, альфонс и… и очень любит деньги. Но я не могу без него жить! – выкрикнула она с силой, и две крупных слезы потекли по ее лицу, теряясь в складках щек. – И я не хочу знать ничего другого! Когда и как это началось – на этот вопрос нет точного ответа. Улыбки? Пожимания рук? Прикосновения, от которых так сладко замирает сердце? Все это было, было, но разве дело в них… сперва мне казалось, что этот красивый молодой человек просто старается мне понравиться – для того чтобы я не препятствовала их встречам с Ирочкой… Потом я поняла: пройдоха работает на два фронта, «обрабатывает» и дочь, и мать, чтобы снимать сливки сразу с обеих… Я решила – сделаю вид, что ничего не понимаю, что принимаю его объятия и ухаживания за чистую монету. Соберу на него… ну, компромат, что ли, а потом предъявлю Ирине. И вот началась эта игра… В которой я проиграла. Потому что теперь я не могу без него жить!

– Вы могли оставить семью ради мальчишки, альфонса?! Бросить двоих детей и мужа, с которым прожили… простите, сколько вы прожили с мужем?

– Двадцать восемь лет, – тускло сказала она.

– Двадцать восемь! А насколько этот Владик младше вас?

– На тридцать.

– Боже мой…

И тут эта женщина с усталым лицом впервые подняла на меня глаза.

– Я понимаю. Вы не думайте, что я совсем уж дурочка – я все понимаю! Конечно, любой сочтет, что это дикость с моей стороны – тридцать лет разницы, я стара – да-да, вот уже много, много дней и ночей подряд зеркало говорит мне об этом! – а он так красив, так потрясающе красив и… молод. Но в том-то все и дело, что я просто хочу жить! – Она резко вскинула хорошо уложенную голову. – Я хочу жить!!!

Никто не собирался лишать Татьяну жизни в ближайшее время, и я хотела было сказать ей об этом, но она перебила меня: резко выпрямившись в своем кресле, высоко подняв голову, так, что ее поза стала похожа на позу сфинкса, она властным жестом запретила мне что-либо говорить.

– Я хочу жить!!! – в третий раз сказала Татьяна. – Хочу, наконец, снова ощутить себя женщиной – желанной, желанной женщиной, которая нужна мужчине; чье тело истосковалось по мужским ласкам – ведь мой муж, Матвей, давно уже не мужчина! О, вы не знаете, как работа, которой человек отдается целиком, может лишить его способности ласкать и хотеть женщину. Но у Матвея хотя бы была эта работа. А у меня? А я?.. Нет, вы не поймете! Никто не может понять, каково это – когда после иссушающей пустыни женского одиночества неожиданно наступает вторая весна…

– Но дети…

– Дети? Они уже взрослые. Я им не нужна. И они прекрасно доказали мне это, когда допустили, чтобы муж выставил меня из дому – ни слова поддержки не услышала я от родных детей, никто из них за меня не заступился… Матвей назначил мне содержание. О, это большое содержание! Мой муж никогда не был скуп – он просто бездушен, у него нет души… А я… Что я видела в жизни? Холодную постель и эти вечные бдения о детях – они всю жизнь, всю жизнь доставляли мне сюрпризы! У меня не было поклонников – я всю себя посвятила семье, которая даже не была мне за это благодарна; я не сделала карьеры – что меня ждало бы в дальнейшем, если бы я не встретила Владика?! Ведь это он принес в мою жизнь Любовь, и какая разница, каким образом все это случилось и как выглядит со стороны? Он возносит меня до небес. Он говорит, что я – настоящая! Что я уже никогда не буду меняться, метаться, сравнивать его с другими, изменять, в конце концов! Что я отношусь к тем ярким личностям, на чей возраст обращаешь внимание в последнюю очередь…

– Но ведь вы знаете, кто он такой, какой образ жизни ведет – разве вы можете поверить, что бабский угодник говорит вам все это искренне?

– Впервые в жизни меня кто-то боготворит, – не слушая меня, продолжала Татьяна, опуская глаза и нервно выдергивая из подола своего халата мелкие ниточки. – Впервые за столько лет кто-то находит красоту в моих руках, губах, глазах, кто-то смотрит на меня так, словно хочет проглотить целиком – всю, всю! Я знаю – меня осудят, осудят безжалостно, будут обвинять во всем: в глупости, в нимфомании, но я не хочу думать, за что он меня любит, не хочу, не хочу, не хочу!!! Он берет у меня деньги? Да, берет. И я даю. Потому что понимаю – единственное, чем можно отблагодарить его за мою вторую весну, это обеспечить – хоть немного! – его будущее… Но он тоже благодарит меня, да! За один его взгляд, поцелуй вот сюда, в висок, за один вкус этих губ я отдала бы ему все сокровища мира!

Она сидела прямо, очень прямо, и плакала. Слезы лились по ее лицу ручьями – раньше я думала, что с нормальными людьми так не бывает, а когда показывают такое в кино, то это не больше чем кинематографический трюк. Мутные от пудры слезные потеки исчезали в складках ее лица, вновь появлялись на подбородке, собирались в крупные капли и стекали в разрез халата. Сейчас эта женщина казалась действительно очень старой.

Острая жалость заставила меня отвернуться. Вздохнув, я посидела напротив плачущей навзрыд клиентки минуту или две. Но надо было что-то делать, а что можно было предпринять? Слов утешения у меня не находилось. Принести воды? Пожалуй. Поднявшись с места, я отправилась на поиски кухни. Она была прямо по коридору. Тугая струя из-под крана с шипением ударила в стакан, который я вынула из сушилки над раковиной.

– Возьмите… Выпейте… Успокойтесь… Право же, не нужно так волноваться.

Татьяна мотала головой, отталкивала мою руку со стаканом, вода проливалась на пол, растекалась некрасивыми пятнами по ее атласному халату. Она плакала, но постепенно успокаивалась. Дожидаясь конца истерики, я отошла к окну; меня вдруг обожгла мысль о том, что я не смогу, нет, не смогу сказать этой несчастной, что ее Владика больше нет. Что он сидит в моей квартире… Мертвый. Нет! Я не смогу.