Браки расторгаются в аду

— Сволочь!

— Русских им мало, этим богатым козлам!

— Жалко, что он не помер!

Это об Иван Иваныче. И масса эпитетов, которые я здесь приводить не буду. Потому что все они не выдержат никакой цензуры.

— И правильно сделала! Жаль только, что тебя подельница сдала! Вам бы заранее договориться…

Так мы договаривались. Кто ж знал, что ее столь быстро найдут?

Мне мигом принялись давать советы. Главная проблема: признаваться или нет? А если признаваться, то в чем? А в чем ни за какие коврижки не признаваться?

Слишком уж много против меня было улик. Но убивать Анжелу я не хотела. Какое-то время меня мучила совесть. Как ни крути, а по моей вине погибло хоть и бесполезное, но живое существо. Я готова была уйти в монастырь, чтобы всю оставшуюся жизнь замаливать этот грех, да кто ж меня туда отпустит из тюрьмы? Если бы существовала такая мера наказания, монастырей у нас сейчас стало бы больше, чем гипермаркетов. Потому что кто без греха? Меня так и раздирало покаяться.

— Ага! — сказала одна из моих сокамерниц, самая, видать, опытная. — Они лишь того и ждут! Как только признаешься, навешают на тебя всех собак.

— Да каких еще собак на меня можно навесить?

— Узнаешь, — загадочно усмехнулась она.

Потом у меня появилась мысль покончить с собой и тем самых искупить вину перед Анжелой. Но сокамерницы за мной следили день и ночь. Видимо, по моему лицу догадались, что жить я не хочу.

— Выбрось эту мысль из головы, — убеждали меня всем миром. — Ее все равно не вернешь. Надо бороться за себя.

В общем, убедили. На первом допросе я более или менее держалась.

— По-человечески я вас понимаю, Зинаида Андреевна, — ласково заговорил со мной следователь. — Понимаю, обидно быть брошенной после того, как было все, — роскошная жизнь, меха, драгоценности, э-э-э… — На этом, видимо, его фантазия иссякла. Он с досадой замолчал. А после паузы сказал: — Это был жест отчаяния, признайтесь.

— Я не отдавала распоряжения ее убивать, — пошевелила я пересохшими губами.

— Водички? — заботливо спросил он.

— Да, пожалуйста.

Какое-то время я пила воду, а он сочувственно на меня смотрел. Я понимала, что это прием такой, и все оглядывалась по сторонам: а где же злой следователь?

— Что с вами? — удивился он.

— Я ищу: где злой следователь? Где вы его спрятали? В шкафу? Под столом?

— Я могу быть и злым, — намекнул он. — Против вас столько улик, гражданка Царева, все ваши сообщники признались, а вы вот не хотите.

— Я признаюсь в том, что организовала ее похищение.

— Ага! — обрадовался он. — Лед, как говорится, тронулся! Как, когда, при каких обстоятельствах эта мысль пришла вам в голову? — Он деловито принялся записывать. Хотя я говорила на видеокамеру, чего тут писать? Но надо же ему было чем-то заняться. Ему, похоже, не нравилось просто меня разглядывать. Я в который уже раз пожалела, что потеряла свою привлекательность в глазах мужчин. Вот бы она где мне пригодилась!

— Продолжайте, — сказал он, когда я замолчала.

— А все.

— Нет, не все, Зинаида Андреевна, — все так же мягко сказал он. — Дальше начинается самое интересное. Ведь потом вы приказали ее убить.

— Вы бы лучше выяснили, почему она притворялась беременной! Вдруг не все так просто?

— Ваш э-э-э… супруг сказал, что у нее была задержка. И тест на беременность положительный. Но к врачу она не обращалась, не успела. Выходит, это оказалась ложная беременность.

— Или ложный тест, — уверенно заявила я. — Который она ему подсунула. И надо выяснить, с какой целью?

— Это уже не имеет значения, — сердито сказал он. — Беременная или не беременная, она мертва. И вам не удастся доказать, что это был несчастный случай, — ехидно добавил он. — Она не с лестницы упала и не грибков ядовитых покушала, ее застрелили. Из пистолета, который нашли в вашей квартире.

— На нем что, мои отпечатки пальцев?

— Нет. Гражданки Переверзевой и Николая Панина. Правда, несколько размытые, но тем не менее. Мы их идентифицировали.

— Вот видите: я в нее не стреляла.

— А вы, Зинаида Андреевна, заказчик преступления. И я вижу, что вам необходима очная ставка с гражданкой Переверзевой.

— Скажите, а мой муж знает?

— О чем именно?

— О том, что Анжела умерла?

— Разумеется, — кивнул он.

— А о том, что это я… Ну, что меня подозревают?

— Он в курсе, — сухо сказал следователь.

— И… — я сглотнула. — Как он прореагировал?

— Я его об этом не спрашивал.

— Понятно. Я буду все отрицать.

— Как? — ужаснулся он. — И организацию похищения?

— Я… мне надо подумать.

Думать долго не пришлось. На следующий день мне устроили очную ставку с Анисьей. Ее, как выяснилось, до суда оставили на свободе под подписку о невыезде. Это было несправедливо. По сути, Анжелу убила она. Она меня не так поняла. Но прокурор счел иначе. Братьев засадили в СИЗО, меня тоже, а вот Анисью трогать не стали. Ее чистосердечное признание сыграло в этом не последнюю роль.

Когда она вошла, я ее, признаться, едва узнала. И подумала: все-таки она гениальная актриса! Я видела ее всякой — и в роли прислуги, подобострастной и до тошноты заботливой, и в роли барыни, одетой в модное платье, со вкусом поедающей осетрину, и в роли своей подружки, фамильярной и даже наглой. И вот теперь я увидела ее в роли жертвы, то есть несчастной женщины, которая сама не ведает, что натворила по воле своей злой госпожи. Злая госпожа, как вы уже поняли, это я. Чудовище просто.

Она вошла бочком, глаза долу, одетая чуть ли не в рубище, на лице ни следа косметики. Даже я, находясь в тюрьме, выглядела гораздо лучше.

— Садитесь, гражданка Переверзева, — тут же предложили ей.

— Да-да! — Она метнулась к стулу, будто его могли отобрать. Уселась и сложила руки на коленях, как послушная школьница. Весь ее вид говорил: я готова! Только спросите, я все расскажу!

Я пыталась поймать ее взгляд, но она мне в глаза не смотрела.

— Назовите ваше имя, фамилию, место рождения, — посыпались привычные вопросы. Какое-то время мы представлялись.

— Расскажите о ваших отношениях с гражданкой Царевой, — попросили ее.

Она принялась играть на камеру. Сначала робко, потом все увереннее и увереннее. Я видела, как Анисья входит в роль.

— Что рассказывать? Она хозяйка, я прислуга.

— Она к вам хорошо относилась?

— Да хуже, чем к дворовой собаке! — Я оцепенела. — Ее все боялись. Даже Сам. Он-то добрый, но у жены был под каблуком. Все ее капризы выполнял, а она вертела им как хотела. Мы все его жалели, вся прислуга. Говорили: бедный Иван Иваныч. Вы бы слышали, как она на меня кричала! «Поворачивайся, корова!» А он слова плохого никогда не скажет, всегда на «вы». «Протрите здесь, пожалуйста». Золотой человек.

— Значит, она вас запугала?

— Я девушка простая, деревенская, — заныла Анисья. — А она барыня. Все грозила: не будешь слушаться, вылетишь с треском! Я сделаю так, что ты в Москве больше работы не найдешь! И нигде не найдешь! По миру пущу! Сгною! И все ногами топала.

— Ты только не забудь потом, что говорила, а то в суде слова перепутаешь, и все поймут, что ты врешь, — не выдержала я.

— Царева, помолчите! Вам еще дадут слово!

— Вот видите, видите, какая она? — заволновалась Анисья. — Боюсь я ее.

— Ничего не бойтесь, Анисья Аристарховна. Гражданка Царева здесь надолго, а может, и на всю жизнь, коли будет продолжать упорствовать.

Анисья впервые на меня посмотрела с откровенным злорадством. «Ну, каково тебе?» — красноречиво говорил ее взгляд, который, увы, не поймала камера.

— Как-то не клеится, Переверзева, — к моему огромному счастью, сказал следователь. — Муж, по вашим словам, ее боялся, а без копейки осталась она.

— Так он же очень умный, Иван Иваныч! А она, прямо скажем, умом никогда не блистала. Нарядиться, это да. На уме одни только тряпки, целая комната была завешана одними ее платьями. Гардеробная обувью забита, тыща пар туфель, вы подумайте! Один раз наденет — и на выброс. Какой уж там ум! Он, видать, долго готовился. Бумагу как-то хитро составил. Она сдуру и подписала. А он возьми да и скажи: я с тобой развожусь! Потому что, сколько можно терпеть такую стерву? — Она разгорячилась и вышла из роли. Слово «стерва» явно было лишним.