Немцы в городе (СИ)

— Договаривались же — по будням не напиваться! Как завтра на работу вставать будем?

До дома, что по улице Космонавтов, добрались на такси, а кто кого тащил на третий этаж, в родимую двушку — и не разобрать.

— Я вообще-то пить не собирался, это всё Наташка. Я замечаю, она меня спаивает, — со всей серьёзностью высказывается Шнайдер.

— Это потому, что погрязнув в семье, она растеряла всех подружек — теперь вот ищет в тебе родственную душу, — шуточка обходится Стасу символическим подзатыльником. — Я первый в ванную!

Шнайдер наконец решается. Завалившись в спальню, он зарывается в шкаф, извлекая из самых его глубин давно уж позабытые коробчонки. С бельём, с колготками... Следом летят вешалки с платьями. Саквояжу с косметикой в шкафу места не нашлось — который месяц без дела он пылится под столом в гостиной. Может быть, всё содержимое уже просрочено... Какая разница? На один раз пойдёт, а завтра Шнайдер устроит себе шоппинг. Тратить скромную зарплату с дебетовой карточки — что может быть приятнее? Он любит всё — и еженедельные походы за продуктами, и шампуни со скидкой по акции, и даже счета за коммуналку, ведь всё это кричит о том, что он — обычный человек!

— Выбирай, — встречает он вернувшегося из душа Стаса, и тот, взглянув на разбросанные по застеленной кровати богатства, от неожиданности роняет полотенце на пол.

— Ладно. Сам напросился. Потом не обижайся.

Шнайдер с интересом наблюдает за тем, как партнёр копается в барахле, зарываясь на самое дно баулов. Даже интересно — чего такого особенного он там выискивает? Особенное обнаруживается далеко не сразу — Шнайдер и сам не поверил, что при переезде, проводя генеральную ревизию в своём гардеробе, это он не выкинул. Застиранный махровый халат и розовые плюшевые тапочки в вакуумном пакете — как музейный экспонат.

— Это? — он скептически берёт пакет за краешек и вертит его в воздухе перед носом, оседланным тонкой оправой очков.

— Ну, извини. С возрастом я становлюсь сентиментальным... — Стас делает вид, что пристыжён, хотя оба понимают, что это не так.

— Ну что ж... — Шнайдер хватает чистое полотенце и с пакетом под мышкой направляется в сторону ванной.

— Чуть не забыл, — слышит он вдогонку. — Твои давно закончились, очень давно. Я скучал по... И решил...

К пакету и полотенцу добавляется новенький флакончик “Марины де Бурбон”. Заперевшись в ванной, Шнайдер любуется своей довольной улыбкой в зеркале — всего несколько секунд, пока и очки, и зеркало не запотевают. Себя он уже не видит, но улыбаться не перестаёт.

Сегодня редкий день. Окно берлинского пентхауса Кристиана, что во всю стену транслирует в комнату хроники города в режиме реального времени — окно чистое. Вчера приходили женщины из клининговой компании и вымыли его изнутри, а на прошлой неделе промышленные альпинисты наконец избавили и внешнюю поверхность стеклопакета от слоя межсезонной грязи. В Берлине июнь — и лето сквозь тройное стекло проливается в квартиру жёлто-зелёно-голубыми красками. Кристиан в отъезде, и Линдеманн в квартире один. Сегодня он переступил её порог впервые с тех пор, как они вернулись из России. Ключи Лоренц передал с курьером.

Устав от вида на город, Линдеманн разворачивается на сто восемьдесят градусов и упирается взглядом в зеркало — широченное, высоченное, в мощной раме. Любит же Флаке стёкла, даром что сам стеклянноглазый. В его доме пьяным лучше не бродить — того и гляди напорешься на очередной журнальный столик, прозрачный, как и большинство мебели. “В его доме”. Линдеманн прожил здесь более тринадцати лет, а не бывал тут менее двух, и вернувшись сегодня, он не почувствовал щемящей ностальгии. Ни запах моющего средства, ни старые фото на стенах, ни прозрачные интерьеры — всё это не вызвало в нём сладкой истомы. Лишь сожаление... Кстати о фото — Линдеманн не сразу понял, что с ними не так. Флаке их не убирал — долгие месяцы он каждый вечер возвращался в свою огромную пустую квартиру, где его ждали фотографии, на которых они с Тиллем всё ещё были вместе.

Только сейчас Тилль замечает, что всё ещё держит дорожную сумку в руках. Всё как тогда. После освобождения он тоже приехал сюда, к Флаке, со всем своим богатством — полупустой дорожной сумкой. Добирался на попутке, по дороге напился. Грязное потное животное с недельной щетиной и несвежим дыханием. Он пришёл, сам не зная зачем и на что надеялся. Если бы он был Лоренцу не безразличен, тот не позволил бы ему провести столько времени в тюрьме. Если бы он осмелился дать себе надежду... Но Крис и на километр его к себе не подпустит. Крис — не гей. Он — миллионер. Ему стоило лишь свистнуть, и лучшие женщины мира выстроились бы в очередь на матримониальный кастинг. Интересно, сколько же их у него было: моделей, актрис — кого там ещё принято пользовать в их миллионерской среде? Когда Линдеманн думал об этом, силясь уснуть в своей камере после отбоя, у него кулаки сжимались от бессилия. Бывало, от отбоя до подъёма ночь пролетала одним мгновением — мучительной бессонной вечностью, сотканной из ревности и злобы. Тилль пришёл к Флаке, потому что тогда ему больше некуда было идти. Переступив порог богатого жилища впервые, он потерял себя. Нашёлся, уже вдавливая Лоренца в пол гостиной. Господи, сколько испуга было в его глазах! Они расширились так, словно силились вывалиться из орбит. Флаке был парализован страхом: мог бы — плакал, мог бы — кричал, умолял, звал на помощь, но он лишь вжимался острыми лопатками в ореховый паркет и таращился на Линдеманна, не дыша и не моргая. Оцепенение спало вслед за первым поцелуем — грубым, насильственным, бесцеремонным. Никто не способен наслаждаться такими ласками — есть вещи, для которых человек не создан. Когда Тилль наконец оторвался от безвольных, неумелых, податливых губ, искусанных и дрожащих, Флаке заплакал. И Тилль, как обухом ударенный, вдруг осознал, что творит — он попытался отстраниться, извиниться, уйти... Но Лоренц так крепко вцепился ему в загривок своими паучьими пальцами, что Линдеманн понял — он уже никуда не уйдёт. Он остался здесь, в “богатом доме”, на долгие годы. Сегодня он сюда вернулся. Осунувшийся, обритый наголо, в классическом костюме с неряшливо торчащими из-под ремня краями белой рубахи и спущенным чуть ли не до середины груди узлом тёмно-красного галстука. От него пахнет “Хьюго” и усталостью. Наконец он бросает дорожную сумку на пол и лезет в карман за сигаретами.

Вместе с пачкой из кармана вываливается маленький квадратный конвертик, и Тилль невольно усмехается. Бывают же люди — ни границы, ни условности им нипочём. Прислали приглашение, да не по “Вотсаппу”, а по самой настоящей почте — открытка, подписанная от руки. Линдеманн хорошо знает владелицу почерка. Так же хорошо, как знает и она, что он не приедет, ни сейчас, ни позже — вообще никогда. И всё равно прислала открытку с приглашением. Интересно, Флаке тоже такую получил? Наверняка...

Самолёт сажали на футбольном поле — на стадионе недалеко от центра города. Указания направлять машину именно туда Володька получил по радиосвязи. Сперва им думалось, что идея со стадионом у властей возникла неслучайно — наверняка билеты на феноменальный гранд-финал одиозной эпопеи продавались через интернет, а спортивную инфраструктуру использовать для проведения массовых шоу-мероприятий удобнее всего... Они сильно ошибались — стадион выбрали, потому что там много места, рядом нет жилых зданий, и легко можно организовать оцепление, оградив территорию от посторонних. Носилки подали к трапу почти моментально — несколько нарядов скорой дежурили в стороне от зелёного покрытия подогреваемого и потому сухого футбольного поля. Диану унесли сразу, Оливер кинулся было следом — но двое бойцов нацгвардии грубо пресекли его поползновения. Он и не сопротивлялся. Тилль тогда ещё обратил внимание, будто Ридель какой-то... сломанный. За него стало страшно. Следом спускался Лоренц — повязали и его. Линдеман подставил запястья под наручники уже сам — по примеру друзей он успел догадаться, что их всех ожидает.