Немцы в городе (СИ)

И вновь пробуждение. Рядом кто-то есть, и на этот раз это не Ольга — Шнайдер не чует её запаха, но чует другой, так хорошо ему знакомый. Не решаясь открыть глаза, он продолжает лежать, притворяясь спящим, надеясь, что Стасу надоест торчать возле его койки и он уйдёт. “Шнай, как ты? Я знаю — ты не спишь. У тебя ресницы дрожат”. Вслед за ресницами задрожали и губы — Шнайдер чувствует себя глупым и ничтожным, он не может совладать с ощущением полной беспомощности. “Стас, выйди, пожалуйста, — голос скрипит, как камушек по стеклу. В ответ тишина — неуютная и напряжённая. “Почему?”, — раздаётся через целую минуту. “Я писать хочу”. Ещё бы и умыться не помешало — лицо Шнайдера покрылось холодной липкой испариной, а голова гудит так, что хочется окунуть её в бочку со льдом. “И что смешного?”. А ведь Стас хихикает, даже не пытаясь скрыть своего злорадства! “Как думаешь, каковы твои шансы добраться до туалета в незнакомом здании, наощупь, голому и с катетером в вене?”. Шансов никаких.

Стас помог ему одеться — в палате откуда-то взялись его чистые домашние вещи. Кое-как вынули иглу — больно, но Шнайдер старается не морщиться. Они долго бредут по коридору — вокруг тихо: оказывается, пока он спал, настала ночь. Каждый шаг даётся с таким трудом, что ноги на ходу заплетаются, и пару раз пациент даже теряет по дороге свои тапочки. Холодная вода буквально лечит — Шнайдер продолжает лить её себе на лицо, набирая из-под крана в шелушащиеся, растрескавшиеся ладони. “Хватит для начала. Ты же весь простужен. Вот”, — в руках сама собой появляется зубная щётка, паста, а позже — какой-то пузырёк. Микстура для полоскания горла — побулькав жидкостью, Шнайдер закашливается. Кашель мокрый, хриплый и заливистый. Да, он и вправду простужен, но на фоне всего прочего это кажется лишь досадной неприятностью. “Ты и в сортир со мной пойдёшь?”. “Есть варианты получше? Вслепую прицеливаться уже научился?”. Шнайдер силится помочиться, ощущая дыхание Стаса прямо у своего уха. Как же стыдно! И ничего не получается. “Больно”, — сетует он. Он не хотел жаловаться, но это слово само по себе звучит жалко. “Врач сказал, у тебя и там тоже всё простужено”. “Где — там?”, — Шнайдер переспрашивает, хотя и сам уже догадался. Господи, это просто невероятно.

Кое-как, через боль и шуточки опорожнив мочевой пузырь, Шнайдер просит отвести его в палату. Он там пока один — друзьям удалось договориться с главврачом... Уже сидя на кровати, запустив расцарапанные пальцы в несвежие кудри, он шепчет: “Я не смогу так жить. И тебе не позволю”. “Можно подумать, твоего мнения тут кто-то спрашивает”. Чужие ладони на опущенных плечах — тёплый, приятный, невыносимый груз. “И вообще — не тебе решать”. Кое-как уложившись на правый бок, Шнайдер щедро орошает казённую подушку своими слезами. Это жалость к себе, и непонимание, и безысходность. И ему уже даже не стыдно. “Что будет дальше?”. “Ну, если учесть, что худшее позади, дальше будет только лучше”.

И было лучше. На следующий день перед процедурами ему разрешили помыться, а ещё через день пришёл Пауль, они долго сидели втроём, а потом Пауль и Ольга куда-то удалились, оставив Шная наедине с Машкиной домашней стряпнёй. Говорят, мимо рта не пронесёшь, но он стеснялся есть на людях — боялся промазать вилкой мимо куска, перепачкать подбородок или не заметить налипшие на губах крошки. А потом его перевели в общую палату. Его соседи — трое грозных мужиков — ночи напролёт квасили, травя байки, и Шнайдер хохотал так, что казалось, от напряжения швы на боку вот-вот разойдутся. Они называли его Фрицем Кучерявым, и постоянно спрашивали: “Сколько пальцев видишь?”. Он отвечал, что ни одного, и в ответ показывал им один — средний, отчего мужики каждый раз ржали, как впервые. Когда они курили в форточку, Шнай стоял на стрёме, что само по себе стало мемом. Шутки шутками, а потеря одного чувства неминуемо компенсируется обострением остальных — Шнай в первый же день ощутил это на себе. Он различал топот медсестричкиных шлёпанцев по лестнице ещё до того, как их носительница оказывалась на этаже травматологического отделения. К её приходу мужики уже тушили сигареты и разбегались по койкам — так Шнайдер заработал себе авторитет. “Эй, Фриц, с такой чуйкой тебе б во вратари! В нашу сборную — хуже точно не будет!”. Он никогда в жизни столько не смеялся. Стас не обманул — с каждым днём становилось всё лучше, и лучше, и лучше...

— Заскочим домой переодеться или так пойдём?

Чёрт, он так увлёкся составлением расписания встреч на предстоящую неделю, что и не заметил, как часы в приёмной пробили шесть. Сегодня они идут в гости к Сергею с Наташей — кажется, это называется “дружить семьями” или вроде того. Их дочки называют его дядя Кыис, кроме старшей — та уже научилась выговаривать “р”. Так странно это слышать... Коробит и радует одновременно.

— Так пойдём. Я сказал пой-дём. Пешочком.

Вечер чудесный — отчего бы не прогуляться?

Шнайдер заехал на Ленинскую, чтобы собрать вещи. Он обещал Стасу, что переедет к нему, как только зрение выправится настолько, что он сможет обходиться в быту без посторонней помощи. Это было полгода назад, а на прошлой неделе он сменил тёмные очки на простые, с диоптриями. Обещания надо держать, тем более что они оба их дали. Они пообещали друг другу, что в их общей двушке никогда не будет места наркотикам, истерикам, недомолвкам, рукоприкладству, изменам, предательству, лжи, насилию, безделью, оскорблениям и телевизору. Это не “ещё один шанс” — этот шанс последний и единственный. Шнайдер знает это, и он его не упустит.

В подъезде так тихо, что тошно. Ребята разъехались один за другим, и по слухам скоро во всех двенадцатиквартирных владениях останется хозяйничать один Круспе. Картавец только и ждёт, когда Шнайдер съедет — подколки на эту тему не прекращаются ни на день с тех самых пор, как стало ясно, что Шнай в порядке и не пропадёт. Радуйся, красавчик, скоро... Звонок в дверь домофона — как гром среди ясного неба. Он и раньше-то, когда дом был полон жильцов, звучал лишь при доставке пиццы, а сейчас... Шнайдер в подъезде один, и пиццу он не заказывал. Он заправляет тонкую белую сорочку в узкие джинсы, что после больницы висят на нём, как не свои, и запрыгивает в лёгкие мокасины. Скорее всего это кто-то из ЖЭКа, или очередные приставы — нужно выглядеть прилично. Оставив дверь своей многострадальной обители на первом этаже распахнутой настежь, он шлёпает на один пролёт вниз и жмёт на кнопку кодового замка. Руки опускаются, будто налитые оловом, он задыхается, он чувствует, как давится всхлипами, он не может пошевелиться. Он узнал её сразу. Распахнутая дверь, никем не удерживаемая, захлопывается между ними, отрезая её, как ножницы монтажёра — лишний кадр. Оставшись в подъезде один, Шнай вновь тянется к кнопке — только бы не показалось, только бы не померещилось. Дверь опять открывается, и электронное пиликанье звучит на весь двор гимном радости. На этот раз Шнай подпирает дверь носком мокасина. Не померещилось. Напротив, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, стоит Агнес, его сестра. Они смотрят друг на друга, разделяемые порогом. Шнай не заметил, как она сделала шаг и оказалась на его стороне. Он даже не заметил, как они добрели до квартиры. Кто знает, как долго рыдал он, уткнувшись в зрелую грудь родной и почти незнакомой ему женщины. “Как ты, зачем ты, кто тебе...”. Ему так много хочется спросить, но голос не слушается. “Вот”, — она достаёт из сумки белый пуховый платок и накидывает ему на плечи. “В Москве на вокзале купила. Увидела и сразу почему-то о тебе подумала. Зима скоро, а говорят, у вас тут...”.

Уже стемнело, а они всё сидят, обнявшись, на полу под окном. Из форточки дует, и платок так кстати... “Я Пауля видела. Он с женой приезжал недавно в Берлин. Он всё рассказал о тебе”. Пауль, сука, даже словом не обмолвился. Хотя, скорее всего, просто не хотел расстраивать. Вряд ли он сам рассчитывал, что Агнес вот так, через столько лет... “А родители?”. Сестра мрачнеет. “Кристоф, они не знают, что я здесь”. Господи, двое взрослых людей, со своими историями, со своими семьями, сидят, обнявшись. Двое взрослых детей. Они никогда не перестанут бояться. “Познакомишь меня со своим парнем?”. Шнайдер смеётся: “Ты так легко это произнесла!”. “Я долго репетировала...”. Тем вечером они, уже втроём, завалили в караоке-клуб и веселились до утра. У брата и сестры Шнайдер не было юности — ни вместе, ни по одиночке. Они никогда не наверстают упущенного. Но кто же запретит им хотя бы попытаться?