Немцы в городе (СИ)

— Летим, — кричит Линдеманн, и его слышат все — и ребята по периметру, и Ридель за стеклом магазинного окошка.

Погрузившись на борт, они вновь отправляются к облакам. “Курс на город”, — радостно декларирует Володька, и его голос распространяется по салону самой сладкой мелодией.

— Смотри, — Линдеманн тычет Лоренцу в нос своим смартфоном.

Куча скриншотов с городских порталов. В местное отделение ФСБ назначили нового начальника из Москвы, и тот именным приказом гарантирует беглецам неприкосновенность. Стрелял снайпер — кто-то из кречетовских верноподданных. Снайпера уже задержали, а генерал всё ещё числится в бегах. Судя по данным МВД, территорию страны он не покидал. Его объявили в розыск, и сейчас проводятся розыскные мероприятия. Действующий губернатор ушёл в отставку, и город готовится к выборам, которые пройдут в следующее воскресенье... Бла-бла-бла. Всю дорогу до города Лоренц спит.

====== 43. Четырнадцать месяцев спустя (Эпилог. Часть первая) ======

— Пристегнулся?

— Я тебе не маленький. Прекращай уже! — Шнайдер бухтит, всячески выказывая раздражение, но всё же пристёгивается.

Вот уже год как он выздоравливает. Раньше он болел — и телом, и душой — а сейчас всё изменилось: он и постарел, и родился заново одновременно. О том, что было, напоминают лишь очки со стёклами на четыре диоптрии, да в боку побаливает — не всегда, лишь время от времени, когда погода меняется. Сам себя он считает развалюхой. Стас считает его кем-то вроде большого ребёнка, за которым нужен глаз да глаз. Шнайдер не против — вместе с опекой он получает ласку, заботу и столько внимания, что в нём можно купаться. Он и купается, каждый день, день и ночь, упиваясь этим чувством — чувством нужности. Пусть его опекают, как маленького. Пусть даже посмеиваются, пусть ласково журят. Пусть напоминают о ремне безопасности каждый раз, когда он садится в машину. Шнайдеру никогда это не надоест.

Стас включает кондиционер — салон охлаждается за полминуты, и очки запотевают от резкого перепада температуры. Раньше Шнайдер посмеивался над Круспе, над его привычкой дышать на стёкла, а потом тереть их уголком рубашки — теперь же делает так сам.

— Неудобно?

Стасу такие мелочи кажутся неприятностями, ему кажется, что они портят жизнь — на самом деле из таких мелочей вся жизнь и состоит. Убедившись, что линзы чистые, Шнайдер вновь водружает очки на нос. Офтальмолог сказал, что из-за неврологических рисков операцию ему пока подтвердить не могут — придётся ещё походить в очках, может год, или два, или всегда... Почему-то Шнайдера все жалеют, будто эти стёкла делают его калекой — сам же он счастлив. Ещё полгода назад диоптрий было шесть, а прошлым летом он и вовсе кроме светотеней ничего не различал. Ему есть, с чем сравнить. Он рад своим стёклам и счастлив, что они есть. За последние месяцы такие слова как “рад” и “счастлив” прочно обосновались в его лексиконе. Счастья так много, что он до сих пор не может поверить, что оно настоящее. Иногда он просыпается по ночам, потому что ему снится, что он спит, а когда проснётся — всё будет как раньше. Как тогда, когда он не знал слов “рад” и “счастлив”. И он просыпается в холодном поту, чтобы убедиться, что всё взаправду, а кошмарное пробуждение ему только приснилось.

Сегодня так много солнца, что приходится щуриться. Надо не забыть заказать тёмные очки с диоптриями, а то уж июнь, а он всё щурится.

— Так, я не понял: мы едем в Испанию или нет?

Уже которую неделю Стас шерстит сайты туроператоров: он вбил себе в голову, что им со Шнаем необходим совместный отпуск, и непременно — на жарких берегах. На правах именитого эксперта он то разглагольствует о самобытной архитектуре Барселоны, то предаётся фантазиям о двух неделях в уединённом бунгало где-нибудь недалеко от Тенерифе. Шнайдер слушает его внимательно, слушает и кивает. Сам-то он бывал в Испании лишь раз, в Малаге, давным-давно. Он мог бы сказать, что был там “по работе”, но предпочитает молчать. Воспоминаний нет — наркотический угар хорош уж тем, что помогает забывать.

— А фирму на кого оставим? — он улыбается. Он не хочет никуда ехать.

Стас тоже улыбается. Всё верно — им и здесь хорошо. Отдохнуть ведь всё равно не дадут — замучают звонками, да и дела не бросишь...Тилль уезжал в суете и впопыхах. Он уже давно не является генеральным директором ММК — эту должность почти год назад принял на себя Стас. Предприятие отнимает всё время — вчера они со Шнаем покинули офис около десяти вечера, и сейчас только полдевятого утра, а они уже держат путь на работу.

— На даче наша Испания.

Шнайдер вспоминает прошлые выходные, которые он провёл за покраской дачного забора. Как чёртов Том Сойер! Обустраивать дачный участок стало их со Стасом совместным хобби. Работы невпроворот: из дедушкиного наследства они планируют сварганить тот ещё эксклюзив! Развлекаются как могут — сами придумали план реновации, сами разработали новое оформление жилой части дома. Сами красят, пилят, копают, сажают яблони. Если повезёт — управятся до конца лета. Тогда можно будет и мебель новую подвозить — прямо из-под станка, прямо с родного производства. Шнайдер настаивает на кресле-качалке — он любит говорить, что чувствует старость. На самом деле, он хотел бы её чувствовать, но пока не очень-то и получается — в нём нынче слишком много жизни. Стас хочет бильярдный стол. Вряд ли он собирается устраивать на даче шумные вечеринки с пулом — скорее всего, конструкция, покрытая зелёным сукном, нужна ему для чего-то другого. Они оба хотят просторную ванну. Затея с обустройством дачи держит их вместе, связывая, не позволяя разбежаться. На самом деле, это лишь фигура речи — они давно уже связаны, и дача тут ни при чём.

Дверь приёмной распахнута настежь, и вылетающая в проём Машка чуть не сбивает начальство с ног. В последнее время её не часто здесь встретишь — она всё больше занята своими общепитами, но похоже, одной, двух и трёх работ человеку мало. Машка просто своя.

— Платёжки с пенями из налоговой пришли! Бухгалтерия просрочила отчисления за прошлый квартал! Кто за это отвечает! Ни на секунду нельзя...

Шнай вырывает из её рук стопку непогашенных платёжек, и девчонка тут же растворяется в глубинах офисного здания.

— Я разберусь, — кивает он Стасу и следует к своему рабочему месту — огромному секретарскому столу у панорамного окна приёмной. — В десять приедут поставщики из Питера, ну те, ты не забыл...

Стас забыл — по его лицу это читается однозначно. Но время ещё есть, и к прибытию партнёров он ещё успеет подготовить все необходимые документы.

— Спасибо, что напомнил, — наклонившись через стол, он чмокает Шная в нос, а затем отправляется к себе — в кабинет гендиректора.

Так начинается день. Быстренько набросав план работ на сегодня, секретарь откидывается в кресле и тайком, будто чего-то стесняясь, поглядывает под стол. Там туфли — старые-добрые рабочие лодочки на устойчивом каблуке. Давненько же он их не примерял. С тех пор, как его тело немного... пострадало, он не решается быть Фрау. Ему кажется, что все вокруг будут непременно ассоциировать его с той ночной вылазкой, расплодившей столько слухов и анекдотов и ставшей чуть ли не городской легендой. Он не может перешагнуть через беспокойство и вернуться к узким юбкам и высоким каблукам. Даже дома, даже когда Стас просит. Отчего-то ему стыдно, и он понимает, что это неправильно.

Шнайдер открывает глаза, и ничего не происходит. Мир не открывается перед ним. Ничего нет. “Я умер”, — первая мысль, сопровождаемая беспорядочными размахиваниями рук — нужно убедиться, что он в гробу. Просто его закопали заживо — такое бывает. Шнайдер дёргает руками, отчего в запястье болезненно тянет, и тут же на него что-то падает. Длинное, тонкое и холодное. “Э-а-а, уберите это с меня”, — ему кажется, что он орёт, но голоса нет — горло высохло, как асфальт под палящим солнцем. Оно воспалилось, стало шершавым и просто пылает. “Тих-тих, Шнай, не маши рукой — катетер выдернешь”, — знакомый женский голос заполняет тишину, и тут же Шнайдер чувствует прикосновение чужих мягких тёплых рук к своим — непослушным, загрубевшим. Эти добрые руки снимают с него что-то длинное и холодное — рухнувший штатив капельницы, и поправляют иглу в вене, покрепче закрепляя пластырь. Стало спокойнее. Свободной от трубок правой рукой он ощупывает себя — тонкая сухая простыня по грудь накрывает его тело, касаясь сосков, а под нею он голый. И снова паника. Рука натыкается на что-то мягкое и влажное в левом боку, и это касание проходится по телу волной удушливой, невероятной боли. “Шнай, не трогай, там повязка”, — добрая женщина без стеснения проникает под простыню, берёт его ладонь в свою и вытаскивает её наружу, укладывая поверх. “Оля”. “Да, это я, ты узнал меня?”, — добрая женщина склоняется над постелью и прикладывается губами к его горячему лбу. Что-то не так с её губами, и он понять не может, что именно. Он не понимает! “Что с тобой, Оля, почему я тебя не вижу?”. На самом деле это не совсем точная формулировка — когда она наклонялась, он видел тёмный расплывчатый силуэт человекообразного существа. И квадрат окна он тоже видит — светлым пятном оно смотрит на него со стены напротив. Но больше — ничего. “Это скоро пройдёт, Шнай. Ты пока не можешь видеть, но доктор сказал...”. “Нет-нет-нет”, — Шнайдер отрывает шею от подушки и протестующе машет головой. Зря — голова наполняется звоном: как при приливе, волна за волной, боль накатывает, разбиваясь о мозг c грохотом тысяч осколков. Будто крах посудной лавки в рамках одной черепной коробки! Это хуже любого похмелья. Он вновь падает на подушку и закрывает глаза. Сознание надолго покидает его.