Красиво жить не запретишь

Оставшись вдвоем, они еще посидели за столом, потом вместе убрали посуду — Вячеслав отметил: по-семейному — сварили кофе, включили магнитофон. Он пригласил ее танцевать — в его обращении с ней почти не было игры: вынужденный сексуальный пост явно кончался и медленный танец уверенно вел к желаемому результату. Вячеслав давно понял: не следует слишком осложнять задачу, когда хочешь взять женщину. Первый этап, конечно, примитивный треп: расслабляет даже умную бабу. Дальше уверенно иди к цели: целуй, пока не размякнет в твоих руках. Говорить не требуется ничего, кроме: эти глаза! этот рот! эта грудь! Упаси Бог — просить, обещать. А дальше не будь скотом, стремись, чтобы и ей было хорошо — тогда собственные ощущения полнее.

Им обоим было хорошо. Людмиле не доставало нежности, но на нее глупо рассчитывать при блиц-партии — женщине нужно наслушаться-наглядеться, чтобы пробудилась нежность. И не каждая имеет ее в запасе, нежность, — она все в большем дефиците. Людмила же была естественна, охотно подчинялась его страсти, быстро зажигаясь сама и не скрывая этого. И поспать ему дала на рассвете, не выжимая из него понимания и чуткости.

Горячий кофе, бутерброды на завтрак — и жизнь хороша, и жить хорошо. Людмила весело, неназойливо щебетала, умышленно или ненароком обходя наиболее важное для него сейчас. Он начал сам:

— Пятница сегодня, командировка кончается, а уезжать не хочется. Эх, будь мы с тобой во Львове — увез бы тебя на природу, шашлыком первоклассным накормил, а на закуску, Людочка, твой поцелуй. Все хорошее, увы, быстро кончается.

— Продлись, мгновение! Шашлыки, между прочим, и под Киевом хороши.

— Нет, Людочка, я — реалист, мечты — они хороши в юности. Моя жизнь теперь — работа, работа и работа. Почти сорок лет — докторскую надо форсировать, хату надо выбить.

— Ты что, без квартиры до сих пор?

— Жене оставил, не по-мужски, считаю, иначе.

— Развелись?

— Да бумаги пока не оформляли, мне они ни к чему, детей нет. Ушел. У друга пока живу, нечем похвалиться. Так что выходные для меня, сама понимаешь…

У Жукровского был приятель, когда-то вместе в школе штаны протирали, Стас… Так вот, будучи не Бог весть каким красавцем, Стас буквально купался в бабьей заботе. Подход имел простецкий, но безотказный. Как отслужил в армии, все одну пластинку заводил, с любой: стою, бывало, ночью, в дождь, в снег, границу нашу охраняю и представляю себе: милая, ласковая женщина рядом, чай вместе пьем — и так хорошо на душе!

Срабатывал прием Стаса! Людмила уже говорила:

— Сделаем, Славик, так. Я звоню на работу, отпрашиваюсь, мы едем на рынок, закупимся — и на дачу. Принято?

— Идеальный план! Если не в ущерб твоим делам и прежним планам на выходные.

— Значит, принято!

— А что за дача? Ты кто, скромный советский миллионер — машина, дача?

— Я — наследница. Дед у меня был академиком. А я — советский архитектор, проектирую устройство ванн и туалетов о квартирах.

— То есть, жилые дома?

— Дома проектирует элита, у нас — разделение труда. Я пойду звонить?

— Хорошо с тобой, моя славная. Заботы побоку, душа отдыхает, прямо запеть готова, — Вячеслав был почти искренен: душа отдыхала, мысль не металась в поисках следующего шага.

Два дня они провели вместе, гуляли в осеннем лесу, жарили на углях из шишек шашлыки, съездили в ближнее село за хлебом, купили там и вино, много и умело занимались любовью.

Жукровский был спокоен: в пустом дачном поселке он также недосягаем, как в Антарктиде. Шутил. Легко угадывал сиюминутные мысли, желания Людмилы, читал стихи Блока, Байрона, Северянина. Был, в общем, равнодушен к поэзии и неравнодушен к слабому полу, сделав вывод из собственной практики, что он действительно слабый. На стихи практически каждая женская душа отзывается. Его самолюбие вздымало вверх, когда очередная избранница пела хвалу его интеллекту, внешнему виду и мужской силе. Никогда не увлекали рыбалка или охота, футбол или филателия. Считал, что лучшая коллекция, которую может собрать мужчина — женщины. Однако ни одному приятелю — друзей у него не было, ибо в дружбе всегда есть патрон и слуга, последний со временем нередко перерождается во врага — ни разу, даже будучи изрядно под градусом, не назвал число мужских побед. Хотя никогда не придерживался запрета относительно жен, подруг приятелей.

Людмила оказалась легким, контактным человеком, не заводила разговоров о туманном будущем, умела радоваться тому, что есть. Ему, безусловно, повезло. Возвращаясь из села на дачу, Жукровский сел за руль, Людмила одобрительно улыбнулась. Машина, на удивление, была не разболтана, не запущена — даже не похоже, что находилась в женских руках. Ему замечательно везло.

Поздно вечером в субботу, они расслабленные после объятий, довольные друг другом, лежа курили. Жукровский, как бы между прочим, сказал:

— Солнышко, я хочу завтра пораньше съездить за билетом. Пока ты проснешься, вернусь. Где можно сесть в автобус или на электричку?

— Господи, послезавтра уже понедельник! Какой там автобус! Возьми машину, тогда действительно быстро вернешься. Водишь ты нормально. Разок сойдет и без прав.

— Права у меня вместе с паспортом всегда в бумажнике. Что-то купить?

— Прекрасно. Сигареты возьми и не мотайся по городу, у нас здесь всего хватит. Утром я напою тебя кофе.

— Поспи, солнышко. Я по-быстрому.

Он уехал на рассвете, поцеловав ее на прощание — был благодарен ей. Больше они не виделись.

Николай Вознюк видел один выход из нынешнего положения: возвращаться во Львов. Получив деньги — Николаю сумма казалась громадной — ему более трех лет надо ишачить, чтобы ее заработать, ни копейки не истратив — Жукровский мог отбыть в любом направлении. Себя не винил — небольшая накладка. Но Виталий Ткач, оперуполномоченный Киевского городского управления угрозыска, которого Вознюку предоставили в помощь, думал иначе и горячо настаивал на своем.

Виталий был так же молод — двадцать семь, невысокого роста, но отнюдь не страдал от этого. Его живое скуластое лицо, веселые голубые глаза, частая добродушная улыбка невольно вызывали симпатию. Чем-то, по мнению Вознюка, Виталий походил на Валентина Скворцова. Оба жили как бы взахлеб, работали до упаду и при этом оставались оптимистами. Николай не понимал такой жизни, подозревая, что все это служебное горение во имя карьеры. У Ткача — без сомнения, так как тот сам рассказал ему, что не прошло еще года, как его перевели в киевский угрозыск из Бердичева. Есть, значит, связи.

Но у Ткача в Киеве, как, впрочем, в любом другом городе, связей не было — был майор Дячук, у которого он проходил преддипломную практику и который в дальнейшем не выпускал Виталия из поля зрения. Теперь они работали в одном отделе.

Виталий настаивал: надо последить за Зинаидой, коль раньше этого не сделали. Николай спокойно возражал: не додумались раньше теперь пустой номер. Однако согласился, когда Ткач предложил повременить с рапортом. Да и спокойнее жилось в Киеве, никто не дергает, не подгоняет.

Виталий подготовился для наблюдения за Рудаковой основательно: вооружился фоторужьем, магнитофоном, рацией. Уговорил знакомого, тот должен был подъехать на машине, поработать извозчиком. У столичной милиции те же проблемы: колес не хватает, аппаратуры. В полпятого Ткач позвонил Зинаиде на работу и отменил вызов ее в управление, назначенный на шесть вечера.

В пять красные «Жигули» стояли в пятидесяти метрах от проходной НИИ, в котором работала Зина. Владелец легковушки, Петя, рядом с худеньким, шустрым Виталием казался Гулливером. Ткач представил его, как внештатника, дав Николаю тему для размышлений. Отчего вокруг угрозыска крутятся такие Пети, днем и ночью готовые по телефонному звонку мчаться в любом направлении, безвозмездно терять свое и только свое время? Логичным казалось единственное объяснение: жизнь бедна событиями, впечатлениями, вот и разнообразят ее.

Сидели, переговаривались, по крыше машины шелестел дождь.