Набат-3

— Еше веселее, — без сожаления смотрел на похоло­девшего Вавакина Судских. — На сто тысяч долларов у вас будут пышные похороны. По-моему, справедливо. — сказал Судских и повернулся к Толмачеву. Вавакин его больше пе интересовал. — А с вами что делать? Решайте сами, Толмачев, веревка по вам давно плачет, а мне помо­жет не встретиться с вами лет эдак через пять.

Пи живой ли мертвый, Толмачев пе подымал головы. Он страшился даже не взгляда этого человека, а самого его присутствия.

Осмотр палат закончился. Судских велел Звереву свя­заться с прокуратурой и Министерством здравоохранения, а сам опять вернулся к Забубённому.

— Откуда я вас знаю? — спросил Забубённый.

— Бежали вместе из сумасшедшего дома. — улыбнулся Судских.

— Понимаю, — пытливо изучая лицо Судских, ответил Забубённый, и впервые за многие годы его взгляд потеплел.

— Я вас забираю с собой, — сказал Судских. — В Думу вы не вернетесь, но показать истинное лицо депу­татов обязаны.

— Не поможет.

— Вчера вы замахнулись, сегодня время бить. Этика здесь не нужна. Пусть люди знают своих избранников в лицо. И бунта не нужно, нужна разумность. И не бой­тесь ничего, вы под моей защитой и Всевышнего.

— Я-то не боюсь, да. видно, Он ото всех пас отказался, — уфюмо усмехнулся Забубённый.

— Отказался по отказался — вопрос спорный, по за­сранцами нас считает отменными.

3-14

Смена кабинета внешне- прошла бархатно, если не счи­тать определенного уклона в подборе министров. Судских сразу забил тревогу: в правительстве укреплялась комму­нистическая верхушка и сам глава кабинета был в недав­нем прошлом председателем КГБ. У обывателей это выз­вало хихиканье, вот, мол, докатились демократы, у сторонников демократических послаблений появились опа­сения, что уклон загибается к прежним методам и тихий коммунистический переворот начался.

Пе считая себя сторонником левых и правых уклонис­тов, Судских поделился сомнениями с Воливачом. Как и Судских, он не считал себя приверженцем коммунисти­ческих идей, не одобрял и поспешных демократических преобразований.

Свой пост Воливач получил при Ельцине, большие звез­дочки крепил на погонах при Горбачеве, и две полосы напоминали ему устойчивый рельсовый путь, зато гене­ральские зигзаш пришлись на смутный период в стране, когда профессионализм упал в цене и выжить помогало умение делать зигзаги. Воливачу было не занимать перво­го и второго, по профессионалу чекисту всегда за державу обидно, где места его опыту пе находится.

— Снимут, — уверенно сказал Воливач. —• И похерят все, что я наработал, поставят своего, кондового, но вер­ного. Ты ведь знаешь, для меня идея — пустой звук, мое дело — при любом режиме сохранять безопасность го­сударства.

— Так уж при любом? — с усмешкой спросил Судских.

— Не цепляйся к словам, — урезонил Воливач. — Мож­но подумать, при Борьке ты выслуживался, а не служил. И твое управление разгонят, верно тебе говорю. Даже не попытаются персподчинить. Слишком ты много компро­матов накопал на новых коммунистов, они же новые рус­ские. Воровали все, но кристальность у них вроде как от Бога завешана, а ты в этом усомнился.

Судских молча согласился. В верхних эшелонах и при Ельцине кучковались прежние партийцы, и не простые рядовые. Когда гайдаровские мальчики занялись откро­венным стяжательством, они делали это грамотнее и ус­пешнее, но главное — без шума, используя прежние связи и телефонное право. Старые связи — прочные связи. Они строятся не на идейной близости, а на умении партнера не нарушить идей этой близости; другой просто не было, и возврат к старому пе казался химерой. Молодежь безы­дейно торопилась жить, походя давала клятвы и отказыва­лась от них, едва зарок становился путами. И откуда им знать о чистой воде, если родились они в мутной и даль­ше собственной пасти не видят? Старики хватательных рефлексов не растеряли с возрастом, а идея, ставшая ле­гендой, помогала им кучковаться против прожорливой молоди, для которой и отец родной, и «Отче наш» были пустым звуком.

Воливачу не повезло. Его пост предполагал выявлять и отлавливать крупную, прожорливую рыбу. Оставаться не­зрячим и безгласным он не мог, проходить мимо разнуз­данной молоди - тоже.

Именно коммунисты не простят ему критики чечен­ской кампании.

Ему не забудут синкоп высокопоставленных родите­лей, продавших российские секреты за рубеж.

На него спишут огрехи прежнего руководства органа­ми при демократах, и хорошо, если просто отправят в от­ставку без последствий. Его презрение к президентской семейке и прйхлебаям было известно, хотя он, как никто другой, знал, чей ставленник был президент. Именно По- ливач испортил коммунистам их продуманную игру с про­движением Ельцина во власть.

— Когда разыгрывался этот партийный спектакль, — носче раздумий продолжил Воливач, — я сразу понял этот деше­венький сценарий. Надо бы промолчать, а душа не терпела. Я же как борзая. Давил этих сук, маскирующихся под идей­ных, и давить буду. Боря — один из них и свое партийное задание мог выполнить отлично, только вот семейка и бли­жайшее окружение хотели видеть его пожизненным импера­тором, чего простить товарищи по партии Ельцину не мог­ли. До народа и Ельцину, и коммунякам дела нет, а кары народной и коммуняки, и демократы боятся.

«Боже мой! — изумлялся Судских, слушая Воливача. — Как на него повлиял сдвиг по времени, напрочь изменился старик. Был вполне лояльным дчя тех и других, стал и тем и этим непримиримым врагом. Чудесны дела Господни!»

— И обиднее всего, Игорь, что любые наши с тобой дела направлены против своих же. С кем воюем? Со сво­им народом?

— В семье не без урода, — откликнулся Судских, ста­раясь смягчить огорчение Воливача.

— Да брось ты! — более того огорчился Воливач. — У нас всс уроды, а честным на Руси никогда жить не давали. Что мы за нация такая!

— Я себя к бесчестным не отношу, вас тем более, — жестче прекословил Судских. — И Лсб^а^с^щю челове­ком чести, и своего зама Бехтеренко, на своих положить­ся могу:

— Благодаря мне это островок нормальных людей, — заметил не без укора Воливач. — Это я тебе чуть ли не тепличные условия создал,

— Чего ж тогда кручинитесь, что не осталось чести на Руси?

— А я всегда кручинюсь, — мирно ответил Воливач. — Много времени на борьбу с ветряными мельницами ухо­дит. Ладно, оставим и давай-ка встречный ход сделаем. Не поддадимся им.

Судских сразу понял, что значит не поддаваться по Во­ливачу.

— Не получится, Виктор Вилорович. Не так много у нас сил, чтобы пресечь в корне грядущую опасность. Из октябрьского протеста буПТ сделать не позволим, а на боль­шее пока не замахиваюсь. Долгая работа.

— Плохо ты меня знаешь, — угрюмо возразил Воли­вач. — Я не идейный, я русский^ Коммунистов в задницу, а комму!шстичсское общество — русским.

— Занятно, — будто пробовал на вкус сентенцию Во­ливача Судских. — Вы уж расшифруйте.

— А чего непонятного? Слова есть мудрые, не помню чьи: следуй себе изо дня в день, тогда каждый поверит тебе. Я пе антисемит, не коммунист, я нормальный. По­мнишь, аппендицит мне вырезали в русском госпитале? Так вот, руководил им некто Толмачев, откровенная сука. Пришел к нему уникальный специалист, хирург Божьим именем, он меня и оперировал. Лапочка! Я даже не пове­рил, что мне операцию сделали, усомнился. Олег Луие- вич. И что ты думаешь? Этот Толмачев решил извести Луцевича, больно хорош для него, о больных даже не по­думал. Так вот, я приглядел толкового администратора и настоял, чтобы именно ему отдали госпиталь. Александр

Семенович Бронштейн. Чуешь? А он за два года из скром­ненькой больницы сделал лечебный центр международ­ного класса, из-за границы едут лечиться. Вот тебе и раз­ница между евреем и русским. Нет для меня такого деления, а есть мастера, таланты, Ивановы и Бронштей­ны, и есть толмачевы и шифрины, бездари и завистники.