Под псевдонимом «Мимоза»

Очутившись на площади, Маша оглянулась назад и на миг остолбенела: что-то запредельное померещилось ей в огромных крыльях огня, вздымавшихся изнутри окон верхних этажей. И представшая перед ее глазами картина осталась незабываемой в памяти миллионов, навсегда став символом великой народной трагедии: Дом Советов утопал в зловещих, розовато-алых лучах заходящего солнца…

Рядом с Машей шла молоденькая журналистка Ольга. У Дома кино на Васильевской они, прощаясь друг с другом, не могли даже заплакать – от будущих известий веяло глухим ужасом.

«Их уже расстреляли, наверное, а может, кто-то все-таки в живых остался?» – думала она о Трофиме и Савве Сатинове, бредя как сомнамбула по улицам. А в этот момент Золотов вместе с офицерами Добровольческого полка еще продолжал обороняться на 6-м этаже. Электричества не было, сверху неистовствовал огонь. И они пытались открыть пожарные гидранты, когда вдруг из темноты возникли несколько силуэтов: шлемы, как у космонавтов, а вдоль автоматов – лучи прицелов, словно лазеры.

«Альфовцы», – мелькнуло в разгоряченном мозгу Трофима, уловившего резкий окрик:

– Не стрелять! Мы пришли для переговоров!

Предложив добровольцам поехать с ними в Лефортово, офицеры «Альфы» вежливо провели их сквозь первый этаж к выходу и неожиданно сами стали заскакивать в автобусы. А Трофим мысленно прощался с близкими, безо всяконо страха сознавая неминуемый скорый конец. Но тут случилось чудо: со своими ребятами он успел выскочить на набережную. Затем они всем скопом повернули в сторону мэрии и наткнулись на оцепление омона. И в эту минуту произошло вообще нечто странное: омоновцы почему-то не просекли, кто перед ними, и даже не подумали их задержать! Так группа Золотова чудесным образом вышла из осады без единого выстрела, сохранив при себе знамя Добровольческого полка и офицерскую честь, и растворилась в вечернем лабиринте московских переулков…

После полуночи на Старосадском раздался звонок:

– Алевтина? Жива?!

– Это вы, Савва Константинович? Я подруга Али, приходите, вы адрес знаете, – прошептала Маша, пытаясь сдержать слезы.

– А где она-то сама, может, ранена?

– Приходите, здесь вас никто не найдет, по телефону не могу больше, понимаете?

Через полчаса на пороге стоял кто-то – вроде и не Сатинов, а лишь отдаленно похожий на него, какой-то истерзанный и помятый пожилой человек с потухшим взором. Заметив замешательство Ивлевой, он тихо произнес:

– Я… Простите, где Алевтина?

– Ее убили у самого подъезда, на площади…

Сатинов, зашатавшись, медленно вошел в комнату и застонав, рухнул в отчаянье на диван… Прошло немало времени, когда он снова обрел дар речи. И Маша поведала ему о последних минутах Али…

– Она была такой беззаветно смелой, хотела спасти знакомого художника. А ведь этого Мефодия она всего один раз в жизни-то и видела. Но для Али не было чужой беды – сразу кидалась на помощь!.. А я… я не успела, – и Маша, зарыдав, продолжала, – не смогла ее остановить: она вырвалась наружу так стремительно. А я… нет, как мне жить после этого?! Ведь я виновата, бежала за ней, но удержать не успела…Надо было изо всей силы кричать, хватать ее – ведь оттуда пальба разносилась немыслимая!

– Но вы, Мария, и не могли такого представить, – тихо проговорил Савва, внимательно взглянув на нее.

– Вообще-то могла. Ведь она еще на первомайской демонстрации бросилась защищать мальчика от озверевшего омоновца. Но тогда я успела затолкнуть ее в метро, еще и поругала за этакое безрассудство, к благоразумию призывала! Но это понятие – не для Али. Ведь она каждого, кто за народ борется, считала своим братом по духу!

– Да я это видел, особенно в последний день. Да знал бы, что это последний! – то взял бы ее с собой – она ведь требовала, чтоб со мной в Останкино поехать, кричала. Но я не мог того допустить – там ведь всех подряд… ну вы знаете…

– А как вам-то удалось оттуда выбраться

– Очень странно, едва я к выходу подошел, когда депутатов выводили вслед за Хасбулатовым, остекленевшим каким-то. Тут и подскочил ко мне эдакий «терминатор сферический»: пойдемте, говорит, со мной, вам в автобус с ними не надо! Я вас провожу! – И представьте себе, так плавно-плавно меня из окружения на свободу вывел. Ну я и бросился бежать как ошпаренный. Слышал – со дворов шла пальба, неслись жуткие крики – там наших в упор расстреливали! – Зачем теперь жить, не знаю! Аля, Аленька!!! Где она сейчас? Я должен ее видеть! Вы проводите меня к ней?

– Я сама не знаю, где она. У меня одна только надежда, что Золотов жив. Тогда обязательно найдем ее, Савва Константинович!

Сатинов опять замолчал надолго, хлебнув предложенный Машей коньяк. Потом вдруг сказал:

– А знаете, где страшней всего было? В Останкино. Там детей расстреливали, подростков… И это я виноват, я! Но ведь никто из нас там о нападении на телецентр не помышлял – в основном же туда народ безоружный подъехал, мы только скандировали: «Эфир народу!». Но меня почему-то никакая пуля не взяла! Лучше б убили, и поделом бы мне было! А сколько я «усатого» убеждал, ведь безумие это – с безоружными ребятами окружать Останкино, да и Макашов возражал ему тоже…Но вот я же сам призвал туда людей, а сколько убитых – там никого не щадили… и ведь из-за меня! Как жить-то дальше? У меня теперь права на жизнь нет…

– Вы же приказ выполняли, Савва, не терзайте себя так! Я тоже так в первые часы после алиной гибели думала, что права не имею! За что меня Господь, меня – такую «благоразумную эгоистку» в живых оставил, а не Аленьку – она-то не раздумывая ринулась в огонь?! Вот мне, дряни такой, и в голову не пришло в тот миг под пули лезть, а она – не могла иначе! Видите, как Бог рассудил. Хм… – и Мимоза на минуту замолчала, скорчившись от разрывавшей ее душевной боли, от ощущения собственной мерзости и острого чувства своей неизбывной вины. Потом вдруг с железной твердостью сказала:

– Вы, Савва, должны этот удар выдержать! Вы обязаны встать с колен, потому что вы – русский. Вы что же, забыли, что русские – не сдаются?! И если Господь вас в живых оставил, значит, – так надо!

– Красиво сказано, но это ведь не просто поражение! Это – катастрофа! Мы должны были предотвратить ее любой ценой!

– Но разве вы знали, что такое случится? Кто мог представить такое зверство?!

– Увы, меня об этом предупреждали! Депутат наш один – он приятель генпрокурора нашего, Степанкова, его слова еще во вторник мне передал: мол, в здании Верховного Совета прольется кровь – так решено! И если б даже Ельцин захотел это предотвратить – то не смог бы! Он ведь тоже – марионетка, как и все мы здесь… да-да, именно так генеральный прокурор и сказал!

– Страшно в это поверить, но кто-то ведь возжаждал русской крови?! За всем этим – что-то сатанинское стоит! Гм… а народ до последнего мига надежды не терял. День и ночь, и в снег и в дождь у костров добровольцы стояли насмерть – разве это не святые люди?! Там наш с Алей художник знакомый, Мефодий-то и был, – у баррикады вместе с приднестровцами. Они же, те самые ребята – настоящие герои, – там и жизнь свою положили «за други своя»!

– Но почему Аля? За что-о?! Где же справедливость Божия, а? Или сверхземной какой-то смысл в гибели Аленьки есть?! – не унимался Сатинов.

– Она ушла в Небесный Иерусалим, она – у Бога, в вечности. И те мальчики, кто как она, не щадил себя, тоже– они самые лучшие, благороднейшие… А почему именно ее Господь призвал – это ведь тайна, о том один только Бог и ведает! А нам, смертным, таким вопросом можно ли задаваться-то, гм… это было бы даже дерзко…

– Что ж, тому, кто верит в жизнь загробную, им, конечно, легче. А вот мне…

Ведь оправдание гибели Али можно найти только за пределами земного мира, но не здесь.

– Вы же знали, Савва Константиныч, литургия шла в осаде. На втором этаже монахи крестили, исповедовали! А кто приходил туда? Ну, человек сорок-пятьдесят православных, не более. И это – среди двух тысяч атеистов, скопившихся в Доме! И что же это за народ, у которого в душе Бога нет, – просто население! Ведь ежели мы все по-Божески жить не начнем, то и ждать нам чего-то путного нечего – ни от каких-либо реформ, ни тем более от революций. Простите, что говорю много. Ну конечно, большинство из тех, кто там собрался, люди благородные по душе своей – верующие и неверующие. Они за правду, за народ болеют. Но этого мало. Как мне архимандрит сказал: помощь Божию еще заслужить надо! А мы не заслужили пока!