Под псевдонимом «Мимоза»

Когда людской поток влился на Смоленскую площадь, милиционеры получили приказ: огонь на поражение! Но…они не смогли убивать безоружных соотечественников. Однако на повороте с Садового кольца на Новый Арбат в народ стали стрелять снайперы, засевшие на крышах. В этот страшный миг кто-то упал замертво, одни отступали, другие, приседая, пытались вжиматься в асфальт. И на Смоленской раздались первые автоматные очереди… Крики и стоны кругом. И вдруг неожиданно: «Ура!!! В атаку!!!»

Людская волна, вопреки всему, прорвалась к Дому Советов и приближалась к парадной лестнице. Несмотря даже на то, что длинные пулеметные очереди по многотысячной толпе уже не прекращались ни на секунду.

Маша с ужасом смотрела из окна, как в здание заносят раненых, а внутри разносилось эхо приказа, исходившего от генерала Ачалова: «Ответный огонь не открывать! На провокацию не поддаваться!». С балкона же неслись безумные призывы Руцкого: «Взять штурмом мэрию и Останкино!» Новоизбранному президенту вторил спикер: «…ввести сюда войска… штурмом взять Кремль!»

Мимоза кинулась по коридору в поисках Трофима. Столкнувшись с нею, он процедил сквозь зубы:

– Эти двое, усатый со спикером, совсем что ли очумели, – не ведают, что творят! У них же – ни армии, ни оружия! О чем орут? Какой Кремль теперь, какое Останкино?! – и в сей миг с уст супер-интеллигента Золотова сорвалась в адрес «дуумвирата» чудовищно нецензурная брань.

Навстречу Маше и Трофиму приблизилась колонна во главе с Сатиновым и Алевтиной, и Савва стал пробираться сквозь толпу к балкону, где продолжали витийствовать народные избранники. Вскоре оттуда зазвучал и его вдохновенный голос…

Но войск не было…

Пламенно выступив, Сатинов поспешил к спикеру, Алевтина же бросилась за ним, но не успела, спрашивала без конца у каждого встречного: где он? Однако в дикой толчее Савва был уже недосягаем для нее.

Неистовая карусель безумия все сильнее закручивала «белодомовцев», никому не давая опомниться. И Трофим поймал, наконец, за руку мятущуюся в разные стороны Алю, и соединил ее с Машей, приказав им обеим неотрывно держаться журналистской группы.

Ночью они услышали голос Бабурина, раздавшийся с балкона: «Правительство готовит штурм: все, кто желает, могут разойтись!»

– Мы остаемся! – одновременно вздохнув, сказали Аля и Маша, не задумавшись ни на миг.

Настал комендантский час, и Дом погрузился во тьму. Подруги, хватаясь за стены, наощупь пробрались к окну: у палаток горело несколько костров, но толпа постепенно редела, люди покидали площадь, растворяясь в ночи.

Внезапно рядом с Алевтиной, как с неба свалившись, возник Сатинов – он только что вернулся из Останкино. Мутный свет от уличного фонаря на секунду осветил его лицо: оно было неузнаваемо.

– Нас у телецентра там расстреливают, Аля! Скоро начнут убивать и здесь. Слышишь? Умоляю тебя, уходи, пока не поздно! Трофим здесь, его люди тебя выведут через подвалы к Смоленской. Давай прощаться! Не забывай меня, Аленька!

Он охватил оцепеневшую Алевтину за плечи и быстро отступив, побежал не оглядываясь.

– Савва, да куда же ты? Я с то-бооо-ой! – завопила она, очнувшись.

– И не вздумай! Я – в Останкино! Прощай! – уже издали прокричал он, скрывшись во тьме коридора.

Маше удалось усадить подругу на чудом пустовавший подоконник:

– Не отчаивайся! Не все еще потеряно! Сама подумай, кто же будет по безоружным-то стрелять – по депутатам, журналистам, женщинам? Ты думаешь, эта банда не побоится мирового скандала?! Иностранцы же все снимают, по CNN все показывают, да и «наши» немцы снуют кругом. А возле спикера – и советники иностранные остались, говорят, что они никуда от него не ушли. Гм… ну не танками же на нас двинут?

– Конечно, нет. Но в Останкино тогда что? Там ведь убивают…но, может, там все иначе, – слабо возразила Аля, напрочь утеряв нить рассуждения.

Внезапно к ним подлетел Золотов:

– Девицы, срочно вниз! За мной! Не понимаете, что ли? – ведь убьют же вас!

– Нет-нет, Трофимушка, мы остаемся до конца! – тихо, но решительно возразила Аля.

– Мы же не крысы, чтоб с тонущего корабля сигать! Ну а если умрем – значит, воля Божия такова будет, – спокойно поддержала подругу Мимоза.

– Ну, девицы! Я же головой за вас перед Вадимом… Ну, что стоите? Бегом к журам, оттуда – ни ногой! Ясно? И без меня – ни шагу в сторону! Ясно?! – героическая решимость подруг потрясла Трофима, но не удивила.

В стенах дворца стало холодно. И тягостное ожидание все сильнее давило на «затворников».

– Мы же в мышеловке, Мими! Ну невыносимо больше, пойдем на воздух, а?

И нарушив приказ Золотова, они выбрались на опустевшую ночную площадь. Невдалеке у спящих палаток заметили едва уловимые силуэты, слегка колебавшиеся в свете догоравшего костерка. Двинулись в сторону баррикады, туда, где колючая проволока обрывалась – вот здесь был свободный проход, рядом – никого. Лишь вдалеке просматривалось сильно поредевшее оцепление. Отсюда прямо сейчас можно незаметно исчезнуть во мгле.

Они огляделись вокруг застывшего в полумраке Дома Советов.

– Вон с той стороны костры, видишь? Савва сказал, что там приднестровцы – какие ребята самоотверженные, на его призыв откликнулись! – с волнением прошептала Аля.

Они прошли еще несколько шагов вперед и услышали голоса у казачьей заставы, среди которых выделялся добродушный бас:

– Эх, ребятки, дорогие! Неужели вам не ясно, что вас-то и убьют в первый же момент?

– Как не ясно, дяденька! Все мы понимаем, но у нас приказ – мы должны в первый же миг дать знать, когда противник на штурм пойдет. Но дядя, не переживай! Штурма не будет – армия не позволит!

Подруги собрались было идти назад, но что-то вдруг заставило Алю остановиться:

– Слышишь, Мими? Голос вроде знакомый. Ну, этого «дяденьки». Пойдем-ка посмотрим!

И они вновь приблизились к баррикаде: это был действительно он, в деревенской телогрейке и резиновых сапогах.

– Алевтина?! Это вы?!

– Я. Мефодий? Давно вы здесь? Вы что, остаться тут хотите? Пойдемте лучше с нами вовнутрь, а? Ведь это – знак судьбы, что мы с вами в такой момент столкнулись! Идемте! – пробормотала Аля, ошеломленная встречей.

– Нет, девушки, спасибо. Я уж здесь с ребятами останусь, их так жалко, ведь такие молодые еще… А мне-то самому терять уж нечего…

Потрясенные решимостью художника умереть у костра и жертвенностью неизвестных добровольцев-защитников, подруги медленно, в молчаливом оцепенении повернули к подъезду. Аля горько, наконец, вздохнула:

– Мефодий-то – чистая душа. Беден, одинок, но не за свой интерес, а за народ болеет – за Россию готов на смерть, как те ребята, – и тихо заплакала…

Около пяти утра у отсека журналистов снова появился Трофим. Он сообщил, что Совет обороны Парламента решил принять неравный бой! – так просто и сказал: неравный бой!

В ответ послышались реплики:

– Это что же – пойти на самоубийство? Неслыханно!

– На самопожертвование – это совсем другое, дамы и господа! – раздался вдруг голос депутата, известного своим неиссякаемым красноречием и склонностью к сарказму:

– Господа офицеры, видимо хотят, чтобы о них вспоминали потомки как о героических защитниках Брестской крепости, убитых или захваченных, но не сдавшихся врагу! Что ж, браво, господа офицеры!!!

– А нам-то что делать? Куда нам? – раздавалось кругом.

– Тем, кто решил остаться – подготовиться к переходу в Зал Совета Национальностей, – громко объявил Золотов.

– Но наши солдаты не будут в нас стрелять – это абсурд! – издалека донесся смятенно-наивный женский голос.

И ни снаружи у костров и палаток, ни внутри – среди «белодомовцев» в эту ночь никто по-настоящему не верил в нависшую над ними смерть…

На рассвете к Трофиму подошли трое офицеров-десантников и сообщили: час назад на Арбате закончилось Заседание ельцинского совета безопасности – штурм Белого Дома решено начать в 6–6.30 утра… Золотов сразу провел их к Руцкому…