Правитель империи

Пребывая в таком настроении, Джерри Парсел в сопровождении жены, секретарей и телохранителей летел в одну из авгус- товских пятниц 196… года в Сан-Франциско. Хмурый, молчаливый, он пил «мартини» и смотрел в иллюминатор своего огромного красавца-«боинга». «Пролетаем над Денвером, сэр», — командир корабля нагнулся к Джерри с улыбкой, облокотился на пустое кресло рядом с боссом — Рейчел была в баре. Джерри исподлобья взглянул на высокого, пожилого авиатора, ничего не сказал. Тот подождал минуту и вернулся в свою кабину. «Стареет Джерри. Все мы стареем», — подумал он. «Арчи Бликфилд отлетался, — решил в то же время Джерри. — Пока он не гробанул этот тарантас вместе со всем его содержимым, пора, самая пора списывать его на землю. Пусть на грешной земле покомандует. А то все время в облаках витает. Хотя кто знает, где проще?».

Парсел и Бликфилд знали друг друга около двадцати лет.

Во время высадки десанта в Нормандии стропы захлестнули купол парашюта Джерри. В затяжном прыжке Арчи сумел вцепиться мертвой хваткой в Джерри, и они приземлились на одном парашюте. С тех пор они не расставались. «Денвер… Денвер… — Парсел всматривался в скопления зданий, едва различимые с такой высоты. — Ах, да, здесь на двух наших заводах сейчас местные профсоюзы затеяли эту нелепую забастовку. Их национальное руководство выжидает. Прикидывает, сколько из меня можно выдавить за то, чтобы забастовка так и ограничилась Денвером».

Джерри встал, пошел в кабину пилота. Бликфилд улыбнулся ему своей обычной доброй улыбкой. «Арчи, спасибо, дружище, за подсказку о Денвере. Клянусь святым Яковом, я и впрямь почти забыл об этой забастовке. Столько дел! Сейчас я распоряжусь, чтобы все уладили за уикэнд. Каждый день затяжки стоит десятки и десятки тысяч. Но даже не это главное. Главное — фактор моральный. Хозяин — я, а не профсоюзы. Так будет, пока не погаснет солнце. И еще — ты не обращай внимания на то, что я иногда излишне сух или даже невежлив. Я, ты знаешь, на всю жизнь — „нормандец“ и твой должник». Бликфилд хотел что-то возразить, но Парсел обнял его за плечи: «Не надо».

От Сан-Франциско до Секвойевой рощи кавалькада из трех машин добралась за час. В тени могучих — в пять-семь обхватов — вековых деревьев разместились сотни четыре комфортабельных вилл. На жаргоне трехсот семидесяти пяти членов клуба, которому принадлежала роща, эти виллы называли хижинами. Они группировались в обособленный «кэмпусы» — лагеря по принципу родства, симпатий, связей. В лагере «Лужайка Бэмби» одна из хижин принадлежала Парселу. Ровно в пять часов пополудни Джерри представил собравшимся у него девяти друзьям профессора Збигнева Бжезинского.

— Господа, стоит ли говорить о том, как велика честь выступить перед виднейшими практиками свободного предпринимательства. Тема моего сообщения — «Большевистские просчеты и их возможное использование», Бжезинский откинулся на спинку кресла и довольно долго собирался с мыслями. — Я понимаю, что сегодняшняя моя аудитория весьма и весьма хорошо подготовлена. Поэтому позволю себе остановиться лишь на самом главном.

Специалисты русского сектора Колумбийского университета не только скрупулезно фиксируют, но и всесторонне анализируют все отдельные ошибки, промахи, недоделки и недостатки русских. Это первый, низший этап работы. Второй заключается в том, что разрозненные анализы синтезируются, сводятся воедино. И, наконец, высший этап — подготовка практических рекомендаций на основе синтеза ошибок, — лицо Бжезинского собралось в добродушный кукиш. Справедливости ради, сразу оговорюсь — русские довольно яростно сами обнаруживают недостатки у себя. В их прессе публикуются фельетоны и реплики. Есть сатирические издания. Но от обобщений они зачастую сознательно воздерживаются, допуская критику лишь низшего и иногда среднего звена. Критикуют, как они сами выражаются, дворников.

Бжезинского слушали внимательно. Гости Джерри, соседи по кэмпусу (среди них двое-трое — богаче Парсела), знали, что он не терпит дилетантизма ни в чем. Джерри смотрел на профессора и думал, сможет ли из того со временем получиться крупный политик. Знания, энергия, безупречная биография — все это есть.

Связи со столпами элиты бизнеса будут. Он малый талантливый, первый свой приезд сюда сумеет развить в непреходящий успех.

И возраст вполне подходящий — сорок. Да, вроде бы все говорит в пользу Бжезинского. Однако, есть одно «но». Злоба, клокочущая, вырывающаяся наружу злоба к русским — именно она, как это ни парадоксально, не позволит профессору сделать карьеру в сфере практической политики. Политик должен быть мудр. А мудрость исключает злобу, поспешность, необдуманные ходы.

Она, мудрость, злобу заменяет ненавистью, поспешность — умением выжидать, необдуманные ходы — дьявольской расчетливостью. Пожалуй, можно согласиться с тем, что неистовая злоба Бжезинского помогла ему обратить на себя внимание, выделила из легиона подобных ему ученых, профессоров, аналитиков. не слишком ли много их сейчас расплодилось — советологов, кремленологов, экспертов по России, Восточной Европе?

Нет, из Бжезинского стоящего политика всеамериканского и, тем более, планетарного масштаба, пожалуй, не получится…

— На мой взгляд, — говорил Бжезинский, — крупнейшая из всех ошибок большевиков была совершена в день, когда они взяли власть. Объявив о том, что церковь отделяется от государства и что оно, это новое государство, является атеистическим, у мужика отняли Бога. Может быть, создали что-нибудь равноценное взамен тысячелетней веры? Нет, нет и нет. Переделать природу человека? Это оказалось не под силу даже «освободившемуся пролетариату, вооруженному могучим учением современности марксизмом-ленинизмом». Я употребил здесь клише русских — слово в слово. Впрочем, дело не столько в словах, сколько в сути явлений, за ними скрывающихся. Итак, у мужика отняли веру, которая — хорошо ли, плохо ли, веками сдерживала зверя в человеке, лишили его первоосновы морали. В результате убийства веры постепенной эрозии подверглись естественные человеческие идеалы — честность, правдивость, достоинство, бескорыстие, порядочность.

«Злоба, и на сей раз злоба мутит рассудок почтенного профессора», думал Джерри, хмуро слушая Бжезинского.

Джерри вспомнил о старинном русском иконостасе, который он, используя свой дипломатический паспорт, вывез в Штаты из Москвы несколько лет назад. По утверждениям экспертов Парсела, иконостас был бесценной исторической реликвией. А ведь Джерри отдал за него сущий пустяк, кажется, что-то около тридцати тысяч долларов. «Пятнадцатый век?!» — удивлялись его гости, рассматривая искусно реставрированные иконы. И Джерри чувствовал, что отношение большинства его знакомых соотечественников к печальным божественным ликам такое, словно они увидели тотемы дикарей.

В тот свой приезд Парсел на приеме у американского посла долго беседовал с одним из влиятельнейших митрополитов русской православной церкви. «Коммунисты, — тихо говорил монах, полузакрыв глаза, — сумели повести за собой миллионы. Говорят, будто они взяли за основу своей веры библейские заповеди. Не просто говорят — злобно хулят, обвиняют. за что же обвинять? За „плагиат“ добра, любви, братства? Да благословит Господь на все времена подобное заимствование!».

В соборе Святого Воскресения в Сокольниках Джерри посетил воскресную службу. Он любил и сладкий церковный запах, и возвышенное звучание хора, и ушедшие в молитву, отрешенные от всего земного глаза прихожан. Находясь в очередной раз в Москве, Парсел посещал две-три действующие церкви (каждый раз новые) и обязательно — Елоховский собор. «Как много народа, всякий раз отмечал он. — Так самозабвенно, с такой детски безоглядной верой, как в России, не молятся нигде в мире! И молодежь есть. Мы кричим, что русские притесняют верующих. Меж тем, у них ни в одной анкете нет пункта „Вероисповедание“. А у нас практически всегда при приеме на работу нужно ответить на такой пункт письменно. И на моих заводах — тоже. Увы, как у всех, так и у меня. И увольнение здесь с работы за то, что кто-то ходит в церковь — неумная ложь. Я и самого патриарха об этом спрашивал, и низших священнослужителей, и верующих сотни. Может, и было когда-нибудь на заре революции. Но не сейчас. Нет, не сейчас».