Правитель империи

Г-н Бенедиктов, получивший определенный опыт по части рабского труда в известный и достаточно сложный период истории Советов, волен предлагать рекомендации в пределах одной шестой части земли. Что же касается Индии, то мы сами сумеем наметить пути наименее безболезненного развития нашей промышленности. Сами — без людоедских подсказок полномочного представителя державы, назойливо рекламирующей себя самой высокогуманной на этой планете…» Неру молча возвратил газету Бенедиктову. быстро записал что-то у себя на календаре. Извинившись, вышел в маленькую соседнюю комнату, снял телефонную трубку, набрал номер. Сказав что-то на хинди, он секунду-другую слушал ответ. Видимо, кто-то возражал. Премьер резко и громко повторил то, что он уже только что сказал. Повторил еще раз. Бросил трубку, пробормотал: «Раттак распустился вконец. Ну ничего…» И, вернувшись в кабинет, после краткой паузы, уже улыбаясь, обратился к Бенедиктову: — Не стоит обращать внимание на клевету мелкого пакостника. Кто его всерьез принимает?

«Да вся оппозиция, — хмуро подумал Бенедиктов. — Она-то уж постарается раздуть из клеветы мелкого пакостника очередной крупный антисоветский скандал».

«Русские, — думал Неру, — едва ли не самая любопытная нация на земле. Из пепла до могущества — за полвека. Взять хотя бы этого Бенедиктова. Ничего особенного вроде бы — человек как человек. Из крестьян „пролетарского происхождения“.

Однако иным сиятельным вельможам я не посоветовал бы вступать с ним в состязание ни по уму, ни по хитрости, ни по хватке. Я Кембриджский университет кончил. Он, насколько помнится, ничего, кроме какого-то сельскохозяйственного колледжа. Впрочем, это характерно для его поколения. Эрудитом я бы его не назвал — во всяком случае, Софокла от Эврипида он едва ли отличит. Но дипломат-практик он — отличный. Вот только своей ортодоксальностью — и в речи, и в поведении — может вызвать раздражение…» «Иногда мне кажется, он считает меня законченным вахлаком, — думал Бенедиктов о Неру. — Правда, бывало, что в кругу своих министров он пел мне и дифирамбы. Бывало… Когда он искренен, этот не по годам энергичный старец? Недруги величают его многоопытным хитрецом. Да, со многими политиками сталкивала меня жизнь. Этот, пожалуй, самый выдающийся».

Неру вышел из-за стола и, проводив Бенедиктова до двери, обнял его одной рукой за плечо, заглянул ему в глаза. Вдруг нахмурился, — что-то вспомнил, всплеснул руками, хлопнул себя слегка ладонью по лбу и, восклицая: «Ай-ай! Забыл! Забыл, старая развалина. Вот уж воистину стар становлюсь», — подвел Бенедиктова к невысокому круглому столику, стоявшему у окна, усадил на диванчик, сел рядом.

— Дорогой мой Иван Александрович, — начал он, смешно выговаривая эти трудные для него русские имена. — Хочу от души поздравить вас с шестидесятилетием. не буду говорить панегирики, не люблю я их, да и не нужны они нам с вами. Пусть-ка другие потрудятся, да сделают хоть пол-столько на благо наших стран. Вам я хочу пожелать лишь одного здоровья. И вот вам от меня и от моей семьи небольшой презент! — он встал, открыл стенной шкаф, достал оттуда приготовленный накануне жезл из слоновой кости и черного дерева.

— Такие жезлы, — полуторжественно, полуинтимно продолжал Неру, дарили древние владыки Индии воинам. особо отличившимся в битвах за родину. Я дарю его вам, друг мой, в знак большой дружбы между нашими странами. Вы многое делаете для ее укрепления. А это ведь тоже ответственный участок битвы за новую Индию!..

Сидя в машине, Бенедиктов с удовольствием расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, ослабил галстук, вздохнул и закрыл глаза. Он в который раз думал о том, какая сложная Индия страна и как тяжело здесь работать. Хотя и любопытно.

Он хорошо помнил разговор в Москве перед его назначением сюда, в Индию. тогда ему прямо сказали, что выбор пал на него в силу целого ряда причин, а именно: во-первых, в Индии посол нужен сильный, многоопытный, талантливый организатор, — именно такой, как он, Иван Бенедиктов, ибо всемерное укрепление дружбы и сотрудничества с новой Индией — одна из кардинальных проблем нашей внешней политики; и, во-вторых, он, Иван Бенедиктов, во время своих двух предыдущих поездок в эту страну сумел установить добрые, более того, дружественные отношения с премьером Индии и с целым рядом ее руководителей, министров, парламентариев, общественных деятелей.

Да и что он мог, в конце-концов, возразить против этого предложения? Он был — пока, слава богу — здоров, полон сил.

Нежелание жены отрываться от московских радостей? Тоже мне причина! Учеба детей в университете? Но ведь все равно рано или поздно дети улетают из отцовского гнезда. Нет, причин для отказа у него не было.

Приехав в посольство, Бенедиктов прошел в свою резиденцию. Принял прохладный душ. Выпил стаканчик разбавленного ледяной содовой красного кьянти. переоделся в легкий светлый чесучевый костюм.

Прошелся несколько раз из конца в конец гостиной, делая глубокий вдох и отводя руки на высоте плеч, насколько мог, назад за спину. остановился перед зеркалом, пригладил еще густые волосы и сам себе заговорщически лукаво подмигнул: «Ну что, Бенедиктов, вот тебе и шестьдесят стукнуло!.. Интересно, сколько человеку остается жить, когда ему стукнет шестьдесят?

И когда врачи, да и он сам, считают, что он находится в относительно добром здравии? Тридцать? Сорок? Пятьдесят лет?

Взять, например, Толстого, Вольтера, Бернарда Шоу… Черчилль смолил непрерывно сигары, глушил коньяк — по бутылке в день.

И, говорят, предпочитал наш, армянский… — Бенедиктов усмехнулся, представив себе Черчилля, с которым он встречался, с сигарой и рюмкой коньяка. — И ничего — наверно, до ста бы дотянул, если бы не бурно прожитая молодость…» Напевая вполголоса «Сердце красавицы…», Иван Александрович не спеша направился на второй этаж в свой кабинет. В приемной его уже ждал помощник. Пройдя в кабинет, Бенедиктов сел в кресло, спросил: — Ну-с, друг мой, что сегодня новенького из Москвы? Присаживайтесь, что же вы стоите?

Зная, что обращение «друг мой» неизменно означало доброе расположение духа «самого», сухопарый, подтянутый помощник улыбнулся, протянул папку с бумагами. Но продолжал стоять.

Телеграмм было две. В обеих его поздравляли с шестидесятилетием, с орденом, желали здоровья, счастья.

Оставшись один, Бенедиктов повернулся в кресле к окну, задумался. Высоко в небе, широко распластав крылья, парил орел. Он делал большие круги, становясь все меньше и меньше, пока, наконец, не растаял в слепящем просторе. Никто не видел, как умирают орлы. Бенедиктов вспомнил: где-то он читал, что орел, почувствовав приближение смерти, взмывает ввысь и, сложив крылья, падает вниз, разбиваясь о скалы. Красивая, гордая жизнь у этой птицы. И горькая смерть…

К семи часам вечера в гостиной Бенедиктова собирается человек пятнадцать. Появляется и сам хозяин* Он в сером легком костюме, сияющий, радостный. Вместе с ним входят экономический советник Сергеев, инженер Голдин и Кирилл.

— Извините за опоздание, друзья, — говорит посол. — Дела!.. Прошу к столу! Асенька, — он отыскивает глазами жену военного атташе Кочеткову, хохотушку и модницу. — Не откажитесь быть хозяйкой нашего застолья!..

За столом некоторое время все молчат. Никто не решается взять на себя инициативу произнести тост.

«Боятся, как бы их в подхалимаже не обвинили», — недовольно думает Бенедиктов. Он встает, поднимает бокал с шампанским.

— Спасибо вам за то, что вы пришли разделить со мной мою радость, говорит он. — Да, да, я не оговорился — радость, мое шестидесятилетие. Ведь многие из вас как думают? Бенедиктов — старик. Скоро на пенсию пора… И правда, по годам я старше многих, сидящих за этим столом. Но я убежден, что человеку столько лет, на сколько он себя чувствует. Итак, за энергию и молодость в работе! Во всем: в жизни, в труде, в любви, — за молодость!

— Ивану Александровичу — ура! — негромко восклицает Раздеев и бежит чокаться с послом. Второй тост произнес Кирилл.