Правитель империи

Он встал среди общего разговора, почти никому тут не известный человек, постучал вилкой о рюмку.

— Я не мастак тосты говорить. Но два слова скажу. Скажу!

Да, извините, товарищи. Кто я, к примеру, такой? Рабочий с Бхилаи. Монтажник. Вот и все. А с Иваном Александровичем мы лет сорок знаемся. Если я что не так, ты, Иван, скажи. Добро?.. Я не за посла Бенедиктова, я за рабочего человека Бенедиктова хочу выпить. Иван всю жизнь свою тружеников был. Великим. И когда простым сельхозрабочим был. И когда директором совхоза — а я тот совхоз строил. И когда послом. За тебя, Иван, сын Александра, рабочий на земле человек!

Кирилл выпил рюмку водки до дна, осторожно поставил ее на стол, подошел к Бенедиктову. Они крепко обнялись, расцеловались по-русски, трижды…

Танцы? были и танцы. И Бенедиктов так самозабвенно кружился в вальсе с Асенькой Кочетковой, что у многих молодых мелькала ревнивая мысль: «И откуда что берется? Ведь в седьмой десяток вступил»…

Глава 10

Неотправленное письмо Беатрисы,

написанное за месяц до приезда Раджана в Нью-йорк

«Раджи, милый, любимый, несравненный!

Пишу тебе эти слова и понимаю — какие они безликие, стертые, затасканные. Не потому ли зачастую любящие говорят на языке, понятном лишь двоим? Но для разговора на таком языке нужно, чтобы ты был рядом. Ведь это язык устный, на бумагу он не ложится — получается абракадабра. Я сижу на террасе летнего дома, что в сорока пяти милях от „Большого яблока“, на берегу океана. Три часа дня, идет мелкий, теплый дождь.

Грустно. Кажется, из белесых нитей небо без устали ткет саван для надежд и мечтаний. Хочется закрыть глаза и плакать и не думать ни о чем. Но я не могу не думать. О тебе, о себе, о нас. Думать не конкретно о каких-то поступках в будущем, делах, а просто так: на свете есть ты, и я люблю тебя, и между нами — вечность. И я плачу, но слезы легкие, не горькие, без обиды на судьбу или кого-то. Нет, они льются, а я улыбаюсь, не вытирая их, я знаю — скоро, совсем скоро рядом будешь ты. Так рядом, что я смогу протянуть руку и дотронуться до тебя и утром, и вечером, и ночью.

Дотронуться! Сказали бы мне о подобных мечтах год назад!

Я, наверно, потеряла бы сознание от смеха. Да, все меняется, и быстро. Теперь мне не до смеха. Ожидание выматывает сильнее самого рабского труда.

Постепенно привыкаю к газете. Славные ребята здесь трудятся. Всякие попадаются, конечно, но в основном это порядочные парни. Помнишь Тэдди Ласта по прозвищу „О'кей“? Он процветает. Почему? Ответ даст его новое прозвище, которое теперь пристало к нему намертво: „Флюгер“. Когда он трезв, он со мной в высшей степени почтителен. Когда же хлебнет слегка „горячительного“, пытается волочиться, изобретает комплименты, приглашает в гости. О Боже! Над ним смеяться — и то скучно.

Искупалась — и продолжаю тебе писать. Дождь кончился.

Солнышко, воздух прозрачен и пахнет морем. Настроение радостное, под стать природе. Скользят по воде белые свежеумытые яхты. Их паруса уносят меня в даль, по годам-волнам, в детство.

Вот я совсем кроха, мне пять лет. Дом в имении моего прадеда казался огромным и таинственным. Иногда я пряталась в одной из многочисленных темных комнат и с замиранием сердца слушала, как мама зовет меня обедать. Голос ее ближе, ближе, сердце стучит так, словно маленький молоточек бьет меня в грудь. Но голос слабеет, и я торжествую, я, затаив дыхание, выхожу из убежища, столь надежного и верного, бегу изо всех сил в столовую и сажусь на свое место, нацепляю салфетку и со строгим лицом смотрю в тарелки. Мама появляется на мгновение позже. Всплеснув руками, сокрушается: „Ты где пряталась, проказница?“. Я скромно отвечаю: „Мамочка, но я же здесь все время была“. Отец, наскоро прочитав молитву, едва заметно улыбается, начинает есть суп.

Отчего дети так естественно, так горячо, так самозабвенно мечтают: „Я хочу быть птицею!“, „Я хочу быть рыбою!“, „Я хочу быть собакою!“. „А я дерево!“, „А я — ветерок!“… Теперь я думаю, в основе этого лежит перемещение душ. Дети помнят свои бывшие жизни лучше, чище, точнее взрослых. Как-то я сказала маме (кажется, маме), что я хочу ослика, живого, настоящего. Через два дня у нас появился чудесный ослик — ласковый, смешной. Он слушался меня беспрекословно. Как я его любила! Как расчесывала его гриву, чистила щеточкой бока вместе с грумом! как мечтала сама быть осликом, чтобы никогда-никогда не разлучаться с Майлав. И вот, представляешь, однажды грум хотел его отвести на конюшню, а Майлав заупрямился. И грум, недолго думая, ударил его стеком по морде, да так, что у того из носа брызнула кровь. Что со мной было! Изо всех сил, что были у пятилетнего ребенка, я колотила ухмылявшегося гиганта-грума по животу, я рыдала, кричала, звала родителей на помощь. Меня уложили в постель, когда я немного успокоилась, и я впала в апатию. Именно тогда я впервые не хотела жить. Я открыла страшную тайну — люди могут быть беспощадно жестокими к тем, кто нам дорог, кого мы безумно любим. И от своей жестокости люди получают удовольствие — это я тоже тогда хорошо запомнила. Не от радости других, а от страданий кто-то может счастливо улыбаться, испытывать явное наслаждение. Мне казалось, что наступит конец света. И я ждала его со страхом, но с покорностью. Конец света не наступал, жизнь продолжалась…

Когда мне было десять лет, в моем сердце вспыхнула первая и, как я тогда была абсолютно уверена, единственная на всю жизнь любовь. А он — им был самый красивый, самый добрый, самый умный на свете мужчина. Он — Роберт Дайлинг. Ощущение того, что я люблю его, пришло как озарение. Я знала его столько, сколько помнила себя. И всегда, до того рокового дня, он был для меня одним из Страны Взрослых, куда вход нам, детям, воспрещен. Да нам и не нужно было, у нас свой мир захватывающий и сложный, мир со своими законами и устоями. И вдруг, это было на Пасху, — я словно проснулась. И увидела, что передо мной прекрасный принц, который мне всего дороже в жизни. Роберт имел дурную привычку — играть в ухаживание за мной, как если бы я была действительно его избранницей. Раньше эти ухаживания были иногда захватывающей дух, иногда забавной, но всегда — игрой. На этот раз игра вдруг показалась мне безобразной. Виною тому был и снисходительный тон Дайлинга, и его не очень ловкое перемаргивание при этом с папой.

Главное же заключалось в другом. Роберт приехал к нам с очередной своей пассией. Ранее — сколько их было! — я их не замечала. тут же я возненавидела бедную женщину с первого взгляда. Впрочем, почему „бедную“? Я переживала свое горе в гордом одиночестве, ни словом, ни поступком не показав „этим взрослым“ всю ужасающую бездну своих переживаний. Мне кажется, и мама, и папа, и Роберт о чем-то догадывались. Больше других Роберт. Он даже пытался, довольно робко и завуалированно, со мной объясниться. Но я едва удостоила его взглядом, полным презрения, и не дослушав невыносимых по своей беспомощности аргументов („Я тебе как родной отец“, „Останемся друзьями“), убежала в свою спальню, где и проплакала весь вечер.

То что я скажу тебе сейчас, я могла бы и не говорить. Но наверно будет лучше, если ты об этом будешь знать. Спустя семь лет после той Пасхи я стала любовницей Роберта. Правда, на одну единственную ночь. Это было как наваждение, как неизбежная болезнь. Переболев ею, я как бы очнулась от долгого и страшного кошмара. Конечно, я увлекалась какими-то мальчишками-соседями, соучениками, братьями подруг. Даже целовалась не раз. Но Роберт был бог, суровый и нежный. Вне конкуренции.

Вне критики. Вне сравнений. В ту ночь кончилось семилетнее рабство. И я не знала — к лучшему ли это. Кумир, пока он не повержен, заставляет жить. Потом жить уже надо смочь самому или выдумывать нового кумира. Мою жизнь заполнило серьезное, систематизированное чтение. И помог мне в этом отец. думаю, что он не знал про мою близость с Дайлингом. И слава Богу!