Убить Зверстра

Ночь, что приняла их под свои крылья, они провели безгрешно.

Ей казалось, что она попала в сказку, где у нее, маленькой и настрадавшейся, нашелся добрый покровитель, защитник, возле которого можно отдохнуть. Она перестала чувствовать себя матерью, женой, к ней вернулись безмятежность и покой юности. Уснув, она по-детски, как после затянувшейся обиды, всхлипывала и тяжело вздыхала.

Он тоже предавался невольным иллюзиям. Мнилось, как о том мечталось на заре жизни, что он стал сильнее всех и теперь согревает своей опекой слабых и обиженных. Из этой мечты выпала ему в реальность умная, прекрасная женщина, но такая обольстительно беззащитная, что щемящее чувство ответственности за нее до утра не давало ему уснуть, рисовало в воображении или в полусне картины другой, более правильной жизни, в которой он с нею никогда не расстанется.

Утром, уже на работе Елена Моисеевна вернулась к обычным заботам, подумала, что надо бы позвонить домой, узнать, как там дети. Но, посмотрев на часы, отметила, что еще только начало дня, а дети просили дать им возможность выспаться, не будить рано. Пофилософствовала: десять часов — это рано или не рано, и решила перестраховаться и позвонить позже.

Привычная суета тут же закружила ее в своем бессмысленном танце, и она снова вспомнила о доме лишь после обеда, где-то около трех часов. Но там не отвечали. Это не встревожило ее — детям не терпелось побежать к друзьям и рассказать о поездке. Могли бы, правда, и сами ей позвонить.

— Девушки, мне не звонили из дому? — без тени тревоги спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь, высунувшись из своего кабинета в бухгалтерский зал.

— Я не помню, — ответила Вика, бухгалтер, обрабатывающая данные кассовых аппаратов, работающих на немецких марках.

— Нет, не звонили, — уверенно отозвалась Зинаида Андреевна, нервно массируя виски. — Сегодня вообще день тяжелый, голова болит до изнеможения.

Елена Моисеевна вновь потянулась к аппарату. После нескольких очередных безрезультатных попыток набрала номер Дебрякова. Он откликнулся сразу, как будто ждал ее звонка. Ее потянуло снова расслабиться, пожаловаться, получить его поддержку.

— Не могу дозвониться к мальчишкам. И они не звонили. Я начинаю волноваться.

— Успокойся, пацаны взрослеют, это нормально, что им все меньше хочется обсуждать с тобой свои дела.

— Нет. Пока мы ехали с вокзала они успели мне в два голоса обо всем рассказать. Ты не прав, Игорь, дети возле матери всегда чувствуют себя маленькими. Это, знаешь, приятно, добавляет силы и задора, — вспомнила она свое вчерашнее настроение.

— Когда ты уже взрослая, то так оно и есть, но не тогда, когда только спешишь стать взрослой.

Говоря это, он поймал в себе какое-то воспоминание, имеющее прямое отношение с Лениной тревоге, оно мелькнуло и пролетело мимо, не прорисовавшись в конкретных образах.

— Ты как сегодня? — спросил он, имея в виду вчерашние планы.

— Работы много. Хотела еще посидеть часиков до девяти. Но теперь придется ехать домой, — она вздохнула. — Чой-то у меня начинают кошки на душе скрести.

— Я провожу тебя. Позвонишь, когда будешь выходить?

— Ладно.

Он положил трубку и почти в ту же секунду вспомнил, что его преследовало все это время, не всплывая отчетливо, и не без колебаний позвонил ей сам.

— Лена, ты только постарайся не волноваться…

— Говори, — насторожилась она.

— Давай я тебя прямо сейчас отвезу домой, — предложил Дебряков неожиданно для себя.

— Ты что-то знаешь?

— Ничего конкретного, — он подбирал слова, боясь выглядеть излишне мнительным. — Твой муж не мог в ваше отсутствие забрать собак к себе?

— Как это? Куда?

— Не знаю. Я в принципе спрашиваю. Мог он это сделать или нет?

— Нет, конечно. Он в селе, где-то далеко за городом. Зачем ему там собаки? А почему ты спрашиваешь об этом?

— Понимаешь… Вчера я звонил в вашу квартиру, еще когда вас дома не было.

— И что?

— Там было тихо.

— Ты же сам говоришь, что нас дома не было.

— Обычно собаки реагируют на звонок. Подходят к двери, например, и можно услышать их дыхание. Тем более что у вас их двое. Иногда они возятся возле двери и это тоже слышно.

— Было тихо?

— Едем, Лена, — тихо, но настойчиво повторил он. — Там что-то случилось.

Он был рядом, когда Елена Моисеевна открыла дверь в квартиру и между нею и кошмаром исчезла дистанция. А за спиной стояла судьба.

17

Разумеется, я вернулась в больницу с опозданием. Дверь была уже заперта, и пришлось звонить. Хорошо, что несколько человек находились в холле — досматривали передачу по телевизору, а может, украдкой любезничали. Они-то и открыли мне. Дежурная сестра делала уколы на ночь. Доведись мне оторвать ее от этого, не помог бы и авторитет Ясеневой.

Сама Ясенева на мое появление не отреагировала, сидела у окна, отрешившись от временной и мелкой данности — реальности. Где она витала — в прошлом ли, в будущем? — один бог знает.

Стараясь не шуметь, я сняла пальто, сапожки и подошла поближе, заглядывая через ее плечо на листок бумаги, лежащий на подоконнике.

…не сняла еще мантии мрака.

В серебристую кутаясь шаль,

На стремительных детских салазках

Переехала в синий февраль.

Все, раз начались стихи, лечение терпит крушение. И ни при чем «предощущение чужой беды», которое якобы негативно сказывается на ее здоровье. А разговоры с Гоголевой о том, что надо научиться эту беду «вычислять» и тогда не будет приступов, — примитивный бред для тех, кто верит в мистику. Причина вот в этом, что находится сейчас у меня перед глазами: в ленивой неподвижности ее фигуры; во взгляде, что-то различающем в черноте ночи; в строках, косо упавших на листок, и в том, о ком она сейчас думает.

Но вот Ясенева начинает ощущать мое присутствие, и я представляю, как крутой волной от берега ее сознания отходит поэтическое наваждение и освобождающееся место медленно-медленно заполняется нежелательной для нее действительностью. Вот она передернула плечами, как будто по ее телу прошел озноб, — ей не по душе то, что происходит. Она силится ухватить уходящее состояние, удержать его в себе, еще не понимая, что это я тому причиной и с моим приходом ее попытки тщетны. Я вплелась в атмосферу комнаты со свежими впечатлениями, со своим возбуждением и нарушила ее однородную структуру.

И я не жалею об этом, хотя, если бы и было наоборот, то моей силы воли явно не достаточно для того, чтобы превратиться в бесплотное создание, не влияющее собственными фибрами на картины поэтических полей. Более того, я рада этому, потому что я — часть программы лечения, обязательный его параметр. Пусть один из многих. Но на меня возложена миссия и лежит ответственность, и я должна соответствовать даже вопреки.

Мои мысли о «должна» и о «вопреки» мгновенно материализовались и хлестанули Ясеневу обнаружением меня. Но она еще не поворачивается ко мне, еще обманывает себя и делает вид, что находится одна в блаженном покое завоеванного пространства, что беспрепятственно выбрасывает из себя генерируемую сердцем боль, боль, боль… и этого никто не видит.

Ее рука снова тянется к рукописи, и я невольно начинаю вчитываться в то, что там написано. О ком это? «Мантия мрака…» — так возвышенно об этой промозглой темени? Конечно, сидя в комнате, возле батарейки отопления, оно приятно наблюдать ночь и февраль. А побегала бы так, как я, тогда другое бы запела.

Стоп! — одергиваю я себя. Она отбегала свое, прошла все положенные пути. И возможно, совсем одна, не было у нее такого дружочка-Ясеневой, какой есть у меня.

Под ее бегущей рукой быстро появляются новые строки:

Те слова, что не созданы болью,

Умирают в кромешной дали.

Мы одни меж зимой и судьбою,

Победить только их не смогли.

Наброски нового стихотворения. Сегодня ему не суждено родиться на свет, потому что ее уединение нарушила я.