Убить Зверстра

Зверстр мало видел отца, мало для того, чтобы запомнить. Наверное, отец не любил его и не умел с ним общаться. Вспомнился подслушанный однажды разговор родителей, когда они думали, что остались одни.

— Что хочешь, то и делай, но рожать больше не смей, — говорил отец.

— Один ребенок — это сирота, Иван. ты не имеешь права обрекать его на одиночество.

— Не умничай! — прикрикнул отец. — Хватит рожать уродов.

— Зачем ты так? С ним все в порядке.

— Разуй глаза! Он же, как паралитик, в судорогах бьется от любого невинного удовольствия. А что будет дальше?

— Он перерастет. Это особенность его психики, — возражала мать.

— Психики, — передразнил отец. — Достаточно посмотреть на тебя в постели, чтобы понять, как эта «особенность психики» перерастет в «особенность физиологии».

— Иван…

— Хватит! Сказал: родишь — убью обоих. Все.

Вскоре после этого разговора маленького Гришу забрала его городская бабушка. Это были его первые школьные каникулы, новогодние. Бабушка устроила в доме елку с огнями, пригласила соседских детей, деда Мороза, Снегурочку.

А потом она долго и тихо плакала, повторяя: «Я знала это. Я подозревала. Так и должно было случиться». Сколько прошло дней или месяцев между счастьем праздника и этими ее слезами, сказать Зверстр не мог.

Помнит лишь, что как-то вечером позвонила мама, чтобы справиться о сыне. Бабушка говорила, как обычно, — ровно, рассудительно, короткими фразами. Она всегда так говорила со старшей дочкой, словно не высказывала мысли, а программировала слушательницу на определенные представления или действия. Таков был ее метод воспитания, видимо, объясняющийся особенностями действительно неполноценной дочери.

Она ничего не сказала Фане о своих слезах. Спросила только:

— Ты уже выписалась из больницы?

Там, видимо, ответили утвердительно. Бабушка уточнила:

— В гости никуда не собираетесь, ночевать дома будете?

Да, родители планировали быть дома.

Неужели бабушка все знала?

В эту ночь она не спала. С вечера бродила по квартире, выходила во двор и долго дышала свежим воздухом, а под утро стояла перед иконами, жгла лампадку и молилась. Бабушка, в отличие от деда, была из христианской семьи. Она носила свою девичью фамилию, на которую потом записала и Фаину, и которую теперь носил Зверстр. Наутро притихшая, полностью ушедшая в себя, скорбная, бабушка разбудила деда странными словами:

— Езжай, отец, к Фаине. Там что-то случилось.

— Куда ехать, что ты опять выдумала? — возмущался сонный дед.

— Езжай, — терпеливо повторила она. — И не убивайся. Знай, было мне предсказание свыше о свершившемся возмездии, — она перекрестилась при этих словах и зашептала, обращаясь к иконам: — Благословен, Господи, карающий меч Твой, и суд Твой, и судьи Твои. Спаси и сохрани, Господи, и помилуй чадо из чрева преступного. Да избави, Господи, от греха во грехе рожденного из семени нечестивца.

Далее Зверстр ничего конкретно не помнил. К родителям он не вернулся и никогда больше их не видел. А, повзрослев, обнаружил, что все формы памяти о них уничтожены: нет ни фотографий, ни вещей, ни документов: дипломов, справок, писем — ничего. Бабушка Раиса, мамина мать, отвечая на его вопросы, рассказывала лишь о школьных годах Фаины.

То же самое было и у бабушки Соломии в селе, куда он приезжал на лето. Она скупо, по-крестьянски неохотно, говорила о его отце, вопросы же о матери вообще игнорировала:

— Спроси в городе, — неопределенно кивала головой. — Она городская была, с нами знаться не любила. Что же я могу о ней сказать, если, почитай, не знала ее?

Все, что в это утро вспомнилось ему из дальнейшей истории родителей, он узнал от сельчан, охочих до задушевных вечерних воспоминаний, тем более о его родителях, составивших особую страницу в летописи села. Но и они не знали и не могли рассказать полную правду.

Но и от узнанного он ужаснулся. Нет, не стоит забивать себе голову этими воспоминаниями. Начинается день. Хороший день. После этой упоенной ночи у него будет много хороших дней и спокойных ночей.

13

Николай Антонович Сухарев был геологом по призванию, образованию и опыту большей части профессиональной деятельности. Кочевая жизнь, работа до упаду, костры и песни под гитарное бренчание, мороз и ветер, неустроенный быт и воля — вот его стихия. До тридцати пяти лет он, работая в производственном геологоразведочном объединении «Укрюжгеология», успел побывать в десятках экспедиций по разведке нефти в Тюмени и Уренгое, газа — в Харькове и Полтаве, других не менее известных и звучных месторождений. Бывал и за границей. Короче, успел повидать мир и людей.

Но с развалом Союза работа объединения пришла в упадок, не стало, по сути дела, государственного заказа, а объемы хозяйственных договоров оказались не так значительны, чтобы обеспечить весь штат занятостью. Какое-то время удалось продержаться на разной мелочевке, но потом и такие заработки закончились. Начались сокращения кадров, выжимание сотрудников из рабочих мест, невыплаты заработной платы, нервотрепка, склоки и подковерная возня.

Николай Антонович, крепко пьющий человек, не вписывался в новую атмосферу коллектива. Страдал он не долго.

— Чем ждать, что тебя вежливо вышвырнут по сокращению штатов или грубо — за пьянку, так уж лучше самому уйти с гордо поднятым хвостом, — сказал дома жене и уволился с работы.

— Куда же ты теперь? — ахнула, не ожидая от него такой прыти в принятии решений, жена Елена Моисеевна.

— Хоть куда, подумаешь, — разошелся Николай Антонович. — Вон Котька Черныш организовал строительную бригаду, приглашает к себе.

— И что он строит?

— Дачи, особняки, всяко-разно.

— Другими словами, ты хочешь сказать, что они «шабашничают»?

— Да, хочу, — с вызовом подтвердил муж.

— А трудовой стаж, больничные, а… — она не нашлась, какие еще резоны выставить. — Ты подумал об этом?

— Я хочу зарабатывать деньги. Остальное сейчас не важно. Ты думаешь, — вскинулся он, подбоченясь, — тебе твои фирмачи больничные будут платить? Как же, размечталась!

Елене Моисеевне не платили больничные, потому что она старалась не болеть. Но ей также не платили и отпускные, потому что она боялась уйти в отпуск и «выпасть из обоймы» необходимых людей. Поэтому она промолчала.

Николай Антонович зажил прежней свободной жизнью, разве что более комфортной во всех отношениях: хозяева, для которых они возводили особняки или небольшие хозяйственные постройки, кормили трудяг три раза в день, при этом наливали по шкалику. Спали шабашники тоже не в палатках. На первое время, как водится, на участок пригоняли списанный вагончик, служивший отличным жильем. А когда стены и крыша новой постройки были готовы, вагончик превращался в хозблок, а бригада перебиралась в дом, где и роскошествовала до полной его сдачи.

Если случалось доводить отделку зимой, то в доме и топить можно было, проектом предусматривалось полное автономное функционирование объекта. При нынешних-то временах только патологические оптимисты надеялись на газпром и прочие мафиозные энергоформирования.

Опять же, строили не в пустыне: даже на дачах было полно народу, не говоря уже о строительстве особняков в населенных пунктах. Девушки имелись на выбор и в любом количестве. Сговорчивые, независимые, истосковавшиеся.

Эх, была — не была! — однажды мысленно ударил о землю шапкой симпатяга Николай. И завязал роман с учительницей местной школы: разводная, воспитывает двоих детей.

Наталью Андреевну Мозуль — редкий случай! — любили в селе исключительно все: соседи, ученики и их родители, досужие кумушки, коллеги. Из-за сложных отношений между родителями у Наташи было трудное детство. Настолько трудное, что те, кто знал ее тогда, были уверены, что ребенок или не выживет, или останется калекой.

Слава Богу, обошлось. Она стала милой улыбчивой женщиной. А вот брак, подаривший ей двух девочек, не удался. Все! Ни слова о прошлом.