Убить Зверстра

Просто ее нашли утром у самого въезда на полевой стан под тремя развесистыми липами. Здесь хлеборобы устраивались поспать несколько часов ночью, но любили отдыхать и днем, там было много густой и влажной тени. Застывшие останки были перемешаны с соломой так, что если бы не кровь, то никто бы не обратил на них внимания до следующего полуденного отдыха. Комбайны через час-другой снова вышли в поле, и обнаружить на их вытертых стеблями пшеницы поверхностях следы трагедии не удалось. С разрывом в десять-пятнадцать минут двадцать комбайнов прошло по этой дороге на отстой, а через короткое время столько же их отправилось обратным порядком. Когда и под какой из них скатилась спящая женщина, и сколько колес по ней прошлось, осталось невыясненным. Кстати, остальные кухарки, умостившиеся на ночной отдых под теми самыми липами, так и проспали до утренней зари, ничего не слыша и не подозревая.

Нелепое стечение обстоятельств, приводящее к трагедии, всегда вызывает обилие вопросов. Но все они, большей частью, риторические, потому что непродуманность деталей в этих обстоятельствах и их независимость от воли человека слишком очевидны.

Спустя полгода, выждав срок траура, отпущенный ему требовательно-снисходительным общественным мнением, Володя забрал к себе Галю. Родители ее, закрыв глаза и обхватив голову руками, согласились на это, ибо то был шанс изменить что-то в судьбе дочери, кажется, в лучшую сторону. А худшая — смирительная рубашка да голые стены психиатрических карцеров — дай Бог, чтобы не пришла. Они оказались правы.

За два последующих месяца Галя посветлела лицом, затем незаметно ожили ее глаза. Из пустых и бесстрастных они стали внимательными и осмысленно сосредоточенными. Через полгода она уже узнавала близких и родственников. Впрочем, у тех никогда и не было сомнений, что она их узнает. Просто они были ей не нужны, они находились за пределами ее иллюзорного мира, они, в самонадеянных усилиях воспринимающие жизнь всерьез, представлялись ей смешными и незначительными, не стоящими внимания.

А далее не прошло и года, как Галя превратилась в тихую, светящуюся изнутри особенным светом незатейливого счастья женщину. Болезнь, сразившая ее в одночасье, долгие годы гнувшая и подавлявшая ее, теперь отступала медленно. Но, видимо, не смогла окончательно утвердиться в молодом организме, раз подалась все-таки, начала пропадать, уходить от Гали. Галя стала женой Володи, дождалась осуществления мечты, идущей к ней такими страшными, покрученными тропами.

***

После лечения Иван Хряк очень переменился, и кто видел его редко, вполне мог бы и не узнать теперь. Его смуглое лицо с правильными чертами вытянулось и приобрело выражение, плохо считываемое с него окружающими. Нос заострился и почти навис над поджатыми посиневшими губами. Подбородок из массивного и волевого сделался тяжелым и зловещим. Больше всего метаморфоз произошло с глазами, провалившимися в землистые, словно присыпанные пеплом глазницы. Из бархатисто-темных, мечтательных и умных, потеряв глубину, они превратились в два отточенных клинка, почерненных холодом неведомых намерений. Их хищный, ненавидящий взор, казалось, больше не излучал мыслей. По выражению глаз было ясно, что в глубине черепа, уменьшившись и измельчившись, потеряв широту и размах, обитают не мысли, а мыслишки — издевательское подобие ума, они зачехлились дополнительным твердым панцирем, разлившись по его объему переродившейся студенистой массой. Там почивала инерция, не приемлющая ни скорости, ни легкости, там свил гнездо морок, изгнавший свет и светлость, там, в душных закоулках тупиков, затаился подстерегающий зверь. Сильные руки удлинились и доставали, как у гориллы, чуть ли не до колен.

Безусловно, в Иване произошло внутреннее перерождение, самой малой долей отразившееся на внешности. Никто тому не придал значения, приписав перемены болезни и потрясению.

А вскоре в его судьбе появилась Фаина.

Может быть, местные девчата завидовали бы ей, попытались отбить, увести от нее потенциального жениха. Но их останавливало как его неуемное непостоянство в связях, так и травма, последствия которой могли отразиться в будущем самым неожиданным образом. Интуиция, неосознанное ясновидение нормального ума.

Хотя поначалу, когда Хряк, а позже Хохнин, зажил с Фаиной жизнью примерного семьянина, у многих скребло на душе, что упустили-таки завидного парня. Позже, узнав, что в этом браке может не быть детей, черви сомнений повыздыхали, оставив после себя белое забытье.

Лишь древние старушки, провожая чету Хохниных взглядом, бывало, покачивали головами и предрекательно рассуждали:

— А ведь фамилию-то Хряк носило не одно поколение его предков. И не зря — натерпелись бабы от этих Хряков: что плодовиты, что до слабого полу охочи — одна страсть. В ей наследственная судьба содержится, рок.

— Да-а, — поддерживала разговор какая-нибудь другая бабенка. — Производитель он, на то и создан. Гляди-ко, сколь в селе детишек на него похожи бегают.

— А с законной женой дела не идут. Может, породы не совпадают?

— У людей все породы едины. Тут другое — Фаня-то неполноценна, видно же сразу. Так, не человек, а брак человеческий.

— Иди ты! — удивлялись те, кто ее не знал. — Как же она учение осилила?

— И-и… Ученье — от ума, а дебильность — от неправильной команды мозгов организму человека.

— Так не бывает, — гляди, подавал голос друг вечных сомнений.

— Еще как бывает! Выдрессировать можно и медведя.

Такой спор возникал не единожды и длился, затухая или разгораясь, в зависимости от того, много ли тем стояло на повестке дня. Заинтригованные старички тоже не гнушались присоединиться к спору, чуть ли не пари заключали:

— То в ней причина! — указывал куда-то в сторону дед Феофан, который на правах коллеги Ивана претендовал на особое мнение. — С Иваном все ґуд, бабы. Он еще себя покажет, заделает ей под самое никуды. Помяните мое слово!

— Не спорь. Завял он, однако. Опять же, заметь, — волочиться по бабам перестал.

— Женат же, — возражали моралисты. — Чего ему теперь надо?

— И-и… Что ему раньше одна юбка была? Тьху! — и растереть.

— Смотря, что в той юбке. Фаина, видать, злая до этого дела, аж жуть. Не поверите, в конюшню к нам прибегает.

— Да ну!

— А то! Сам видел не раз. А однажды не удержался и подглядел все от начала до конца. Ой, что мне открылось! Сказать — и то стыдно.

— А ежели не говорить, а самому попробовать?

— Да мне-то уж куды пробовать-то, — он с грустью покивал головой. — Дурные мы были в молодости. Сколько всего не знали.

— А греха не боишься? — крестился кто-нибудь на эти признания деда Феофана.

— Какой на мне грех? — вскидывался дед. — То у них грех: на глазах у голодных кобылиц выделываться. А я чего?

— Верно бабы говорят, что Фаина крепко повернута. А этим дебильшам, знамо, и днем и ночью — только подавай кобеля усердного.

С годами эти разговоры забылись. И когда Фаина Филипповна понесла, никто уже не радовался и не удивлялся.

***

Зверстр устало прикрыл глаза, расслабился и остался лежать удовлетворенный до опустошения. Он ничего о родителях не помнил, даже не знал их по воспоминаниям или рассказам бабушки.

Внезапный всплеск образов из глубины забытого вынес на поверхность памяти потускневший лик матери, ощущение ее присутствия и тут же вновь погрузил все в непроницаемые воды забвения. Игра в прятки с прошлым ему понравилась, и он попытался продолжить ее, попытался вызвать оттуда звучание ее голоса, ее аромат. Но тщетно. Появлялись лишь отдельные фрагменты внешности: широкий, низко сидящий зад, шаркающая походка, оскал смеха — голоса нет, — в котором отчетливо видны крупные желтые зубы в обрамлении мокрых липких губ.

Оказывается, глаза помнят крепче и вернее иных органов чувств. Но вот прорвался из вязкости прошлого утонувший туда голос отца, низкий и резкий. Звучал как бестелесное эхо далекого и чужого. Ничего больше нет. Нет этих теней, нет их отзвуков.