Убить Зверстра

— Доченька! — закричала бедная женщина. — Что с тобой?

Но на звук голоса Галя не отреагировала, так же как не обращала внимания на свет и тьму. Мать интуитивно поняла, что разум дочери умер. А вместе с ним погибли слух и зрение. И ее надежды!

Конечно, Галя прекрасно все видела и слышала, но больше не отвечала на эти раздражители. Со временем родители убедились, что она перестала различать вкус пищи и ела все, что ей подавали. Чувства голода и насыщения также покинули ее, и она могла обходиться без еды неопределенно долго, и могла бы, наверное, съесть сколько угодно много. Но экспериментировать не решились и просто начали строго присматривать за ней. Благо, что сама она инициативы к приему пищи не проявляла, как впрочем, и ни к чему другому, и это хоть чуть-чуть облегчало уход за ней, ибо устраняло опасность, что она наглотается гадости.

Годы лечения результатов принесли мало, сняли с нее лишь запредельную угнетенность, но не вернули прежнюю полноту жизни и разума. Каждого нового человека, появляющегося рядом, Галя, словно собачонка, пристально изучала, исследовала, не Володя ли это. Так она поступала с врачами, родственниками, которых редко видела, всеми чужими, кто приходил к ним в дом. Женщины, естественно, не вызывали ее интереса, а мужчины… Галя подходила к незнакомцу и, протянув к нему голову, знакомилась с его запахом.

— Это не Володя, — сообщала вслух.

Затем принималась незряче ощупывать лицо, голову, плечи, руки, прислушиваясь к чему-то внутри себя, словно сличала добытые впечатления с теми образцами, что хранились у нее в памяти.

— Это не Володя! — волновалась она еще больше, впадая в панику.

Она начинала плакать и стенать, как будто сейчас только ей открылось, что она его потеряла. Родители поспешно уводили девушку в другую комнату, успокаивая прозрачно лживыми обещаниями, и она, поддерживая их игру, постепенно успокаивалась. Горе ее никогда не утихало, не ослабевало, а было новым и мучительным, как в первый момент.

Когда Галя начинала бродить по селу и искать Володю, когда, найдя его, заходила в дом и спрашивала, как он живет, не жалеет ли о своем выборе, просила беречь себя, признавалась, что ради этих встреч еще живет, то есть, когда она проявляла признаки ясного ума, ее увозили в больницу, ибо то были опасные симптомы: у Гали мог развиться буйный этап болезни, и его стремились предупредить.

А Володя? Он не стал заводить детей. С женой жил в ладу и согласии, но… Ее, вечно сонную, это вполне устраивало. А вот мать Володи боролась с его настроениями и негодовала.

— Какие дети? — огрызался Володя на упреки матери. — На моих руках Галя.

— У Гали есть родители, она не пропадет. Что же теперь делать? — сокрушалась его мать. — Ты же хотел для нее лучшей доли. Не ломать же теперь еще и свою жизнь, Володя!

— Да? А с кем она будет, когда родителей не станет? Нет, мать, это — мой грех. Мне и расплачиваться.

В глубине души его мама понимала, что сын прав, что поступает по совести. Но как же ее любящее сердце не хотело родному человечку такой судьбы! За что?

В состоянии ремиссии, когда болезнь отступала, Галя при встречах с Володей слабо улыбалась ему и заговорщицки подмигивала, мол, держись, казак, — атаманом будешь. Она очень постарела, сделалась седой. Конечно, не следила за собой, и если не успевала вмешаться мать, ходила неопрятная и измятая. Недуг, которому она отдала теперь больше лет, чем помнила хороших, брал свое — было видно, что это больное и беспомощное существо.

Она часто уходила в поля: ничего там не искала, просто старалась удалиться от людей. Гуляла, собирала цветы, рассматривала травы, созерцала небо. И научилась знать о том очень много полезного — начала разбираться в травах целебных и отравных, по виду звездного неба могла сказать не только месяц года, но и точное время суток.

***

Иван подпустил Галю поближе, обошел ее стороной и напал сзади. Неожиданность, однако, не застала врасплох ее, в которой как раз активнее всего и жили сторожевые центры, охраняя девушку от окончательного помешательства. Навеки ушедшая в себя, она не кричала, не стонала, а молча, с повадками загнанного зверя, отбивала атаки насильника.

Началась драка. В свернувшемся клубке тел трудно было узнать людей: на них были разорваны одежды, в кровь разбиты лица, искусаны руки и плечи. Несмотря на то что уснувший разум Гали отдал свою активность телу, увеличив физическую силу, она ослабевала быстрее. Она теряла азарт, и сопротивление ее становилось все более вялым и пассивным. Но и Иван измотался так, что энергии в нем поубавилось. Он скорее почувствовал, чем уразумел, что его не хватит на то, что он задумал, даже если одолеет девушку — Галя не сдастся, пока ее не оставят последние силы. А тот безвольный, податливый комок, который после этого от нее останется, заранее не вызывал у него энтузиазма.

Инстинкт хищника подсказал ему перемену тактики. Он отвалился от девушки в сторону и, раскинувшись на спине, попытался достучаться до ее сокровенных ценностей.

— Галя, Галя, как ты могла не узнать меня? Это же я, Володя. Зачем ты дерешься?

Девушка словно очнулась. Она замерла, впервые так явственно взволновавшись от человеческой речи, а затем подползла к Ивану и, осязая его, зашептала:

— Ты? Ты?

Она расслабилась, потеряла бдительность, тогда он снова атаковал ее. Опрокинув навзничь, коленями разъял сжимающиеся ноги девушки, вот-вот собираясь завладеть ею со всей накопившейся в его плоти неистовостью.

И тут что-то черное опустилось на его голову.

Как в темноте ранних осенних сумерек пришла домой измотанная, обессиленная Галя, трудно сказать. Добралась незаметно, неслышно, вполне осмысленно привела себя в порядок, затаилась. Залечила раны и царапины, назавтра напрочь забыв и о нападении, и о том, кто его совершил. Происшествие не произвело на нее никакого впечатления, хотя она и старалась не попадаться никому на глаза, пока не исчезли следы борьбы на ее теле. Родители напрасно задавали ей вопросы, требовали ответа, они ничего не могли добиться. «Володя… Володя…» — твердила она в бреду беспокойного сна, и они не знали, как это понимать. Возможно, заподозрили бы в диком поступке этого несчастного виновника их горя, если бы не узнали через несколько дней, что в полях нашли избитого до полусмерти Ваню Хряка. У него обнаружили переломы конечностей и ребер, и, что самое опасное, сильнейшее сотрясение мозга. Он находился в беспамятстве.

Следствие, проведенное в отношении избиения Хряка, так и не узнало, что этому предшествовала попытка изнасилования Гали. Сам Хряк, придя в сознание, сообщил, что ничего не помнит, что он возвращался домой после прогулки, и вдруг на него что-то налетело. Что? — он сказать не может. А так как в ту пору по округе шастали цыгане, то на них все и списали, закрыв дело за отсутствием улик. Хряк понимал, что его кто-то избил, заступаясь за Галю, но кто и сколько их было, он в самом деле сказать не мог.

Так и получилось, что в армии служить ему не пришлось. Тот осенний призыв он пропустил по болезни. А позже, провалявшись в областной травматологии, затем в отделении неврозов психиатрической клиники в общей сложности почти полгода, получил инвалидность по поводу черепно-мозговой травмы и как следствие — статью о непригодности к строевой службе, как говорится, выгорел ему белый билет. Не было бы счастья…

Кто знает, как сложилась бы жизнь этих троих, столь разных молодых людей. Но, воистину, миром правит случай. На следующее за этой осенью лето на полевом стане погибла Володина жена. Ее зацепило въезжающим во двор стана на отстой комбайном. Это был типичный несчастный случай во время жатвы, какие происходят почти каждый год в период, когда полеводческие бригады сутками не покидают жнивное поле. То ли комбайнер, очумевший от жары и усталости, задремал за рулем и не увидел в лунной темени спящую на обочине под липами женщину, то ли она, патологически сонная в состоянии бодрствования, а во время сна и вовсе отключающаяся, слишком близко скатилась к дороге, завернувшись в охапку сена так, что различить ее очертания в этой охапке было невозможно, — трудно сказать.