Убить Зверстра

Подошел срок собираться на службу в армию, и Иван с облегчением вздохнул. Он привык к легким победам над слабым полом, научился без усилий отбиваться от назойливых вдовушек и разведенок. Как та, так и другая категория претенденток на особое внимание начали его раздражать, первые — уклончивым неумением, а вторые — настырным усердием.

Его романы на некоторое время прекратились, и в селе стали поговаривать, что племенной Хряк — слава тебе, Господи! — выдохся. И то правда: уже бегали по улицам детишки, подозрительно скроенные на одно лицо. Причем, не имело значения, были ли их матери замужем или нет. Сколько можно, да еще начав с такого юного возраста, давать себе волю?

Мужики собирались не раз «начесать Хряку рыло». Да беда была в том, что никто из них точно не знал, когда именно был оставлен Хряком в дураках. А махать кулаками наобум, сбивая рога с головы соседа, никому не хотелось.

Ване уже вручили повестку, и через неделю он должен был явиться на призывной пункт. По обычаю тех лет, родители затеяли проводы: составляли список гостей, закупали продукты, договаривались с кухарками. Новобранец уволился с работы и пропадал целыми днями в опустевших полях и расцвеченных подступающей осенью посадках.

— Пусть прощается с околицей, с детством, — говорила мать. — Вернется, и ему все покажется другим. А может, после армии и не вернется сюда. За ум возьмется да где-то среди людей зацепится.

Тогда такое вполне было возможно, более того, так многие и делали. Это считалось признаком наступившей самостоятельности молодых парней. Но надеждам матери не суждено было сбыться. Потому что Ваня вовсе не с околицей прощался: бродил в поисках зазевавшейся бабенки — напоследок придумалось ему попробовать применить грубую силу, преодолеть настоящее, непритворное сопротивление. Заломить руки, искусать губы и, разорвав одежды, вломиться в напрягшееся, отторгающее его тело своим подрагивающим четвертьметровым орудием. Заплескать уворачивающуюся женскую утробу давящим содержимым своего вопящего естества — и раз, и два, и три… Не выходя из мокрых розовых теснин, разверзшихся между раскинутыми ногами жертвы, получать усладу чередой оргазмов, следующих друг за другом, много раз. И снова: еще, еще! Избить, заласкать, напугать — все, что угодно, но добиться, чтобы заслезившаяся промежность выкинула разъяренный бутон клитора, потянулась навстречу бичующим ударам оплодотворения, чтобы безвольно запрокинулась голова, дугой выгнулось тело и, издавая рычание, стон или вой, забилось в конвульсиях, втягивая в вакуум плодоносящего лона его звериное семя.

Он так давно не был с женщиной, так мечтал об этом, так ясно представлял все детали того, чего намерен был добиться, что не произойти этого не могло. Женщину Иван заметил, едва она появилась на горизонте. Это была Галя-дурочка.

Эх, жизнь: крючочек да петелька…

***

Когда-то давно Галя страстно влюбилась в парня, Володю Сосика. Он ответил ей взаимностью. Это была сжигающая, неистовая любовь, замешанная на страсти. У Гали она еще только достигла апогея, когда Володя вдруг — неожиданно, без видимых, казалось, причин — бросил ее. Свой поступок объяснил тем, что такая пылкая любовь не создана для семейных уз, что ее идеалы изуродуются в примитивных и тупых хлопотах быта и превратятся в свою противоположность, изменив чувства и отношения. Жизнь, мол, станет адом, сотканным из ненависти друг к другу за улетучившиеся, растворившиеся в буднях мечты, за то, что из нее не получилось замечательной сказки, а вышла беспросветная черная работа.

Галя на момент разрыва с Володей сдавала выпускные экзамены на Аттестат зрелости, так тогда называлось свидетельство о получении среднего образования, неуклонно продвигалась к получению медали.

— Не хочу мешать ей, — признавался Володя более близким друзьям. — Кто я? Слесарь кирпичного завода, вечно грязный, в промасленной спецовке, с руками, в кожу которых навсегда въелся металл. Нет, — мечтательно прикрывал он глаза: — ей нужен другой. Галя выучится, станет большим человеком. Она будет еще благодарить меня, что я от нее отступился.

Нельзя сказать, что Володе легко далось такое решение. Первое время он ходил чумной, грустил, даже пытался прикладываться к рюмке. Но Гали избегал твердо и однозначно.

Девушка разрывалась между чувством и долгом, между ним и необходимостью закончить школу. Она действительно хотела уехать в мир более интересных дел, туда, где происходят важные, значительные события, хотела принимать в них участие, быть рядом с людьми, от которых зависит их исход. Но она даже помыслить не могла, что это ей нужно без Володи. Во всех ее планах ему отводилось особое место — почетное и ответственное.

Рассудив, что Володя просто устал от шквала чувств, от наплыва эмоций, от сильных и острых молодых ощущений, что ему надо отдохнуть от сияния и света, которыми ослепила их любовь, Галя сосредоточилась на получении Аттестата зрелости.

— Володя, не делай окончательных выводов, — просила она его. — Подожди, пока я окончу школу, и мы вместе во всем разберемся. Эта пауза нам обоим пойдет на пользу.

Володя ничего не отвечал, не гасил ее надежду сразу, а в душе был то ли рад, то ли разочарованно уверен, что Галя психологически адаптируется к разрыву, что теперь с нею ничего не случится и она перенесет его достойно и безболезненно.

Все же иногда у него вырывались горькие сетования:

— … скажет спасибо… А может, будет проклинать, что чистоту свою отдала мне — грубому работяге. — Он умолкал, а затем снова пытался предугадать будущее: — Как по-разному у нас все сложится… Она будет стыдиться меня и постарается забыть то, что между нами было. А я буду гордиться, буду век помнить ее, как праздник, который никогда не повторится. Я буду страдать, что о нем нельзя вспоминать вслух. И только эти страдания будут единственным, что во мне — вьючном животном — останется человеческого.

В тот день, когда Галя, сдав последний экзамен, дошивала платье для выпускного вечера, готовила — единственная медалистка, пусть и «серебренная» — текст для выступления на торжественной церемонии, в тот жаркий день, выпавший на третью пятницу июня, Володя без праздничности и помпы расписался с дальней родственницей — неразвитой, бесцветной, вечно сонной девахой с угрюмым квадратным лицом бульдога.

— Как же так, Володя? — тихо отвела его в сторону председатель сельсовета, которая должна была скрепить их союз официально. — А Галя?

— О Гале разговор окончен! — вспылил жених, резко оборвав сердобольную женщину.

— Ты хотя бы жену выбрал такую, чтобы Гале не обидно было! — с досадой воскликнула та. — На кого ты ее променял? Да она рядом с Галей — уродка! Бог покарает тебя...

— А мне от нее не много надо: чтобы работала да детей здоровых рожала, — сказал Володя уже без вызова, но все так же резко.

На выпускной вечер Галя не попала. Известие о женитьбе Володи перенесла спокойно. Невозмутимо выслушала новость и вновь склонилась над белым платьем, пришивая к нему последние бусинки бисера. Покончив с этим, повесила платье в шкаф и села к столу, принялась что-то писать. В открытую дверь комнаты мать видела ее спину, напряженно склоненную над столом, да руку, что быстро-быстро перемещалась поперек листа. Слава Богу, — подумала мать, — не плачет, не убивается. А что письмо прощальное пишет, так это не беда. пусть избавится от стресса, выльет его, скорее забудет. А молодая жена сей факт переживет — знала, какую любовь разбивает.

А Галя все писала и писала до позднего вечера. Первая тревога зародилась у родителей, когда дочка продолжала писать и в наступающих сумерках.

— Ты бы свет включила, — крикнула ей мать. — Темно уже.

Не реагируя, дочь продолжала заниматься своим делом. В комнате совсем потемнело, и мать, войдя туда, сама зажгла свет. Заглянув через плечо дочери на то, что она пишет, женщина в ужасе отшатнулась. Галя выводила, торопясь и нервничая, одно слово: «Вернись». Этим словом были исписаны и те листки, что стопкой лежали на столе по правую руку, подготовленные, как думала мать, к отправке адресату.