Кровавая графиня

Немного погодя по коридорам подземелья двигалось странное шествие. Впереди молча брел Фицко, словно делал последние шаги перед эшафотом, за ним с факелом в руке шел Павел Ледерер, а следом — три влюбленные пары.

Недалеко от выхода, там где под длинными подъемными дверьми тянулась пропасть, Фицко остановился.

— Дальше нельзя! — сказал он тупо.

— Можно, можно! — оборвал его Ледерер, с трудом подавляя желание сбросить его в пропасть.

Фицко чуть не задохнулся от злости, когда Ледерер, нашарив рукой, сразу же нашел рычаг, и подъемные двери с оглушающим грохотом поднялись.

Граф с кастеляном и спутниками услышали скрежет подъемных дверей за огромной бочкой.

— Теперь уже с обеих сторон надвигаются на нас какие-то подозрительные силы, — ругнулся граф, который уже и так был взъярен бесплодными поисками. — Из коридора сюда кто-то приближается, да и со двора тоже неведомо кто рвется. Давайте быстро спрячемся за бочками, будто нас здесь и не было, а фонари обернем сукном, чтобы они нас не выдали!

Дорожка между двумя рядами бочек сразу оказалась свободной. Дно самой большой бочки отверзлось, и в это же мгновение распахнулась дверь и со стороны двора.

Из бочки первым вышел Фицко, а за ним с факелом в руке Павел Ледерер. В противоположную дверь влетел Вавро с ватагой чахтичан, с которыми одолел стражу и овладел замком.

Как только Фицко увидел прислоненные к бочкам заступы и раскопанную вокруг землю, он бешено заорал:

— Обокрали меня! Обокрали!

Все вокруг недоуменно следили за горбуном, который, схватив один из заступов, отбежал на середину коридора и стал, как одержимый, копать.

Он без устали отбрасывал землю заступом, а когда рыжие лохмы уже стали слипаться на лбу от усилий, он наконец вытащил из ямы ящик и жадно открыл его. Заглянув в ящик, он переполнился такой радостью и счастьем, что, забыв обо всем на свете, заплясал вокруг клада в безумном танце.

— Мой клад! Мой клад! Оказывается, его не украли!

Опьяненный видом золота и драгоценностей, он очнулся лишь тогда, когда из-за бочки на него двинулись грозные фигуры.

— Прими нашу благодарность, Фицко, — смеясь, проговорил граф Няри. — Уж мы тут до одури ищем твой клад. А ты сжалился над нами и сам его и достал. Поднимайте ящик!

— Воры! — зарычал Фицко и кинулся на графа.

Но Андрей Дрозд молнией подскочил к нему:

— Я говорил тебе, Фицко, чтоб ты угомонился, не то прежде, чем мы выйдем на свет Божий, у тебя не останется ни единого зуба в пасти, ни единого целого ребра!

И он ударил его: горбун отлетел к бочке, врезался в нее — аж загудело — и сполз на землю. И все же вид мужчин, поднимавших ящик с его кладом, так взбесил его, что он опять вскочил и принялся выть, словно тысяча рук душила его. Он был готов напасть на людей графа.

Дрозд ни на минуту не спускал с него глаз. Когда Фицко, визжа, исходя желчью, безобразнее спрута с сотней щупалец, набросился на мужчин, уносивших клад, Дрозд остановил его у самой цели своими кулаками.

— Давайте свяжем его! — предложил Имрих Кендерешши. — Это же неугомонный прыгун, а тебе, Андрей, кулаки еще пригодятся!

Во дворе замка, где чахтичане с нетерпением ожидали возвращения смельчаков из подземелья, поднялась буря ликования. Они увидели перед собой вольных братьев, тех, кто дерзнул восстать против господского произвола и заступиться за них, кто сумел положить конец злодеяниям чахтицкой графини. Перед ними стояли, улыбаясь, Андрей Дрозд, Имрих Кендерешши, Ян Калина и Микулаш Лошонский. Люди восторженно и благодарно приветствовали их, и в самом деле: это ведь они изловили Фицко, связали его и так застращали, что он едва осмеливается дышать.

Но тут они заметили слесаря, сообщника Фицко, предавшего Яна Калину. Пока восторженная толпа окружала вожаков вольниц, девушек, графа и кастеляна, несколько резвых молодцов набросились на Павла Ледерера.

— Попался, предатель! — кричали они. — Сейчас мы тебе пересчитаем ребра.

Павла повалили на землю. К счастью, это заметил Ян Поницен. Несколько слов, оброненных им, — и парни, собиравшиеся до смерти измолотить Ледерера, подняли Павла на плечи и победно понесли посреди ликующей толпы.

С каждой минутой толпа людей увеличивалась. Восторгам не было конца, особенно когда разнеслась весть, что каждый чахтичанин, у которого Фицко под тем или иным предлогом вымогал деньги, получит их обратно.

Туча народу наконец повалила на площадь, где, по всеобщему требованию, привязали горбуна к позорному столбу.

Он был так крепко привязан, что не мог и пошевелиться. Фицко лишь мрачно хмурился, щерил зубы, скрипел ими, хрипел, ревел, только подогревая этим ненависть толпы. Мужчины и женщины подходили к нему, показывали ему язык, проклинали его, плевали на него, и детишки сразу превратили его в мишень для своих камней.

Солнце искрилось на заснеженных крышах, когда Микулаш Лошонский торжественно обратился к народу на площади:

— Здесь список, в котором с точностью до динария обозначено, кого и на сколько обобрала чахтицкая госпожа с помощью Фицко и других своих мздоимцев.

Он стал вызывать чахтичан поименно и, погружая руку в ящик с кладом Фицко, отсчитывал человеку на ладонь сумму, незаконно изъятую горбуном.

На площади царило неподдельное веселье. Фицко казалось, что он не переживет этого. Он смотрел на пустеющий ящик, то цепенея, то испуская хриплые визги.

Восторженная толпа отвечала взрывами смеха, дождем плевков и камней.

…Склонившись над ящиком с остатками клада Фицко, принесенным в приход, граф Няри зачарованно любовался красотой дорогих украшений Алжбеты Батори, даже не замечая присутствующих.

— Мы ящик запечатаем, — вернул его к действительности Ян Поницен, — и отдадим со всем его содержимым дочерям и сыну чахтицкой госпожи.

— Это само собой разумеется, — согласился кастелян.

— Что? Да, хорошо, — отозвался граф Няри со стыдливой улыбкой, — но, прежде чем запечатать его, возьмем себе кое-что на память…

И он достал из ящика два золотых ожерелья и три браслета, инкрустированных множеством драгоценных камней.

— По какому праву вы присваиваете себе эти украшения? — возмутился Ян Поницен.

— Я напрасно стал бы вам объяснять, господин пастор, — улыбнулся граф Няри снисходительно, — вы никогда не поймете нравственных принципов собирателя. Могу вас, однако, заверить, что несказанно счастлив тем, что с поля боя, который стал не только моей личной местью, я уношу такую дорогую памятную вещь.

— Ведь наследники Алжбеты Батори обнаружат потери, — попытался священник воздействовать на графа с другой стороны, — у них же есть список драгоценностей, и они определенно помнят их.

— Благодарю вас за вашу заботливость, господин пастор, — ответил граф. — Но разве Фицко, выкрав сокровищницу, обязательно должен был всю добычу вложить в один тайник? Мы скажем, что эти два ожерелья и три браслета он спрятал в другом месте. Пусть его, стало быть, пытают и проверенными способами вытянут признание, куда он их спрятал.

— Вы хотите, чтобы он расплачивался за преступление, которого не совершал?

— Надеюсь, вы не станете жалеть этого дьявола? Как бы он ни пострадал, он никогда не расплатится за преступления, которые он действительно совершил…

Спор разрешили вожаки вольницы.

— Я хотел бы, чтобы все украшения были у вас, господин граф, — улыбнулся Ян Калина.

Он знал, что если граф и до сих пор всячески вредил чахтицкой госпоже, теперь он пустит в ход все силы, чтобы уничтожить ее, дабы она не могла когда-нибудь призвать его к ответу за исчезновение самых дорогих, самых редких своих украшений. Согласие Калины удивило священника, но графа явно порадовало.

— К сожалению, мы такого позволить себе не можем, господин граф. Этим одним мы бы заслужили виселицу.

— Жаль, — искренне посочувствовал граф. — Ваша возлюбленная и бедняга Барбора вполне заслуживают небольшое драгоценное возмещение за все свои мучения и страхи.