Крымский Джокер

С другой — неунывающий Бородатый с замашками профессионала-алканоида.

Но, как ни крути, мне нравились мои новые друзья, которые вели себя независимо и свободно. И мне казалось, что где-то рядом с моими новыми ощущениями и познаниями находится та жизнь, о которой я только догадывался, учась в школе. Именно в этой жизни должны мудрствовать и познавать мир весёлые и щедрые на не всем понятную радость люди. И если им по ситуации необходима именно «Альминская Долина», чтоб надорвать, так сказать, покрывало будничной суеты, то это вполне приемлимо.

Я даже сам не подозревал тогда, насколько верны мои предчувствия!

Потом, после завтрака, было общее собрание, на котором выяснилось ещё одно пикантное обстоятельство. Оказывается, пока мы весело ходили за винидлом, Сашу выбрали комиссаром курса. Так как он один среди студентов был в возрасте полных восемнадцати лет. И девочки, опять же, стояли за него горой. Ну и его вышеописанная интеллигентная внешность сыграла не последнюю роль. Но теперь, после нашего фиаско, когда свежевыбранный комиссар лежал в мрачном подпитии вечером под сеткой кровати на которой не было матраца и пускал пузыри, неминуемо было его позорное переизбрание.

— Я одного не могу понять, Александр, — сетовал расстроенный преподаватель матанализа, — зачем надо было лезть под кровать?

Саша слегка улыбнулся и спокойно пояснил:

— Видите ли, я как-то не придал значения тому, что без матраса меня будет видно сверху. На кровати-то сетка. А цель была проста — избежать прямого контакта с преподавательским составом. Я был не совсем в форме…

Короче говоря, нам влепили строгий выговор с пожеланием, что добросовестным трудом мы исправим первое ложное впечатление о нашей троице. Комиссаром же единогласно выбрали сисястую бабёнку с лицом ехидны, и она сразу недобро зыркнула в нашу сторону.

— Кузьмин, Гладков и Костров — в разные бригады! — отрезала она, составляя список.

— Так бригады-то две! — возмутился я.

— Вот ты и будешь отдельно от своих собутыльников, как самый молодой.

Мне действительно было всего лишь шестнадцать, и я уныло поплёлся во второй автобус.

Впереди замаячило горбилово в полной изоляции.

Вообще говоря, я к работе плохо отношусь. И не понимаю расхожих выражений типа «удовольствие от сделанного», или «мужчина должен работать» и прочую агитацию рабства.

Незнакомо мне также и удовольствие от сделанного. Даже если это деланье будет не из-под палки, а, как говорится, по собственному почину. Скорее всего я просто фанат безделья.

К примеру, такой вариант.

Скажу несколько слов по поводу совокупления. Я часто не против вступить в мимолётную лёгкую связь с противоположным полом, но когда доходит до дела, меня обуревает ужасная лень придумывать новые позы, применять предварительные ласки и прочее. И уж совсем смешно здесь говорить об «удовольствии от сделанного». Скорее тоска, и желание больше никогда этого не делать. А что уж говорить о тупой физической работе по принуждению. И, уж, упаси господи, если это происходит ради денег или еды!

Работа же советского студента в колхозе гармонично сочетала черты египетского рабства и мелкого рыночного воровства. Воровались ящики с соседнего поля, чтобы добыть себе вожделенную среднюю норму. Давались обещания упоить бригадира до синих соплей с первой зарплаты за приписывание себе несуществующих результатов. Но всё равно около пяти ящиков гниющих мелких помидор требовалось наковырять до обеда.

После обеда обычно шёл дождь, на который молились все — тогда полевые работы прекращались и можно было тихонько шастать по деревне в поисках самогона, чтобы потом скрытно распить его в лесополосе.

Мои соратники по вступлению в студенческую жизнь горбатились на другом поле. И встретившись, мы с отвращением обменивались впечатлениями. Обстановка была нерадостной. В этой стрёмной общаге даже нельзя было навалить как следует, по причине полного аута канализации. А так как нас кормили, в основном, гороховым супом и дерьмовой кашей, близлежащая лесополоса на глазах превращалась в непроходимое минное поле. Быстро заканчивалось курево и наше бытиё стало напоминать небольшой чумной карантин крепостных людей времён Анны Кровавой. Но самое ужасное было то, что приказали долго жить балабасы. Или филки. Или бабло. Шуршики. Воздух. Лавэ, мать его! Не было ни хрена!

Занимать у преподавателей на выпивку казалось несколько неинтеллигентным. Остальной же народ так же бедствовал и скулил в полном безденежье. Но бог покровительствует юным выпивающим студентам. И по истечении двух недель в колхозе, весь курс срочно сняли и увезли обратно.

Объяснение было простым. У старшекурсников, работавших на каком-то заводе, прищемило краном зазевавшуюся студентку. И сверху, из Минобраза кинули приказ — отправить учащихся на учёбу, пока всех не передавило к свиням собачим.

Отъезд отмечали шумно. Некоторым особо ретивым пахарям всё же выдали зарплату, равнявшуюся нескольким бутылкам водки. Но, в основном, все остались должны колхозу за харчи и дивный приют. Из чувства солидарности счастливые обладатели нескольких купюр немедленно отоварили их в сельпо и устроили небольшую попойку.

Пили все. Даже преподаватели у себя в каморке. Безумная радость возвращения домой, которое было куплено безвестной покалеченной героиней, охватила весь народ. Неужели скоро можно будет интеллигентно оправляться в унитаз типа очко, а не блуждать по лесополосе, натыкаясь на кучи дерьма и стыдливые стайки студенток?

Вперёд, к знаниям и стипендии! Долой сельское хозяйство во всех его уродливых формах!

И погрузившись в автобусы, толпа одичавших дурно припахивающих студентов распрощалась с кошмаром по имени «колхоз».

Чтобы лучше понять моё внутреннее состояние в начале самостоятельной жизни, нужно представить себе оживший клубок шерстяных ниток разной плотности и толщины, застрявший глубоко в пищеводе. Конечно, крутило меня неслабо. Здесь и ранний романтизм с учащающимися на глазах полупьяными совокуплениями. И потребность уйти из жизни молодым не ради красного словца. И невероятная тяга к совершенно непонятной науке под туманным названием «высшая математика».

И рано проснувшись с похмелья, и сидя на парах в универе, и вечером, в конце коридора, с тридцатой папиросой в давно не чищеных зубах — всегда и всюду присутствовал физически ощутимый зуд в грудине.

«Надо что-то ещё… Что-то идёт не так…Это не моё… Почему я жив?.. Зачем трезв?

На хера так нажрался?…Кто это спит рядом?…Дайте курнуть…Нет-нет…Не надо!

Кто это, боже? Теорема Коши-Вейерштрасса…Что за дебилизм так писать конспект?.. Какого члена надо декану?…Где бабки, бля? Вчера ещё были…Классная задница у этой козы…Херня — прорвёмся…Жаль будет маму. Когда повешусь…»

Такая несусветная чушь вплеталась в мои дни и ночи первых месяцев учёбы. Обстановка в нашей комнате в общаге была, мягко говоря, не совсем здоровой. Трое пьющих и не брезгующих лёгкими наркотиками молодых людей с неадекватной психикой, отягощённых непростыми зачётами и экзаменами.

Длинный (Шурик), Толстый (я) и Бородатый Игорь. И четвёртый — комсомолец, с гипертрофированным желанием жить, учиться и работать, Витя Молибог. За одну такую фамилию, казалось, можно убивать. Но мы крепились как могли. А Витя продолжал пить нашу кровь, добросовестно назначая дежурных и ответственных за варку супа из дерьма.

Нас не любили, и это понятно. Как можно любить человека, из башки которого девочки, сидящие в аудитории на задней парте, все три пары вынимают перья от подушки и строительный мусор. И где же это ты спал, дружок?…

Хотя справедливости ради нужно отметить — не любил нас актив. То есть послушная комсомольско-студенческая биомасса. Девочки более свободных взглядов и ребятишки с идиотизмом (не путать с дебилизмом) в глазах, неустанно тянулись к нашей троице.