Наследство в глухой провинции

— Надо говорить, что палец у вас на курке пляшет, мол, вы так злы, что едва сдерживаете себя, чтобы не спустить курок.

— Что это вы мне рассказываете? — с подозрением спросил он.

— Вестерны надо читать, — вздохнула я, — такие книжки про ковбоев.

— Я знаю, что такое вестерны, — раздраженно пробурчал он, — но они мне не нравятся.

— А какая литература вам нравится? — спросила я не без задней мысли; отчего–то была уверена, что ни одной фамилии писателя он назвать не сможет.

— Я люблю читать Фиццжеральда, — сказал он, припоминая. — С удовольствием перечитываю Ремарка, Сэлинджера… Из наших писателей мне нравится Пелевин. Я считаю, лучшее у него «Чапаев и пустота». А вы как думаете?

Во–первых, книгу «Чапаев и пустота» я не читала. Ольга что–то говорила, да и то ей Левчик рассказывал. Оказывается, мы с ней жутко необразованные личности, хотя совсем недавно я была уверена в обратном. Вот так попадется любой из нас человек более–менее в литературе подкованный, а нам ему и сказать нечего.

А Герман продолжал говорить, опровергнув мелькнувшую было у меня догадку, что у него просто хорошая память и вещает он с чьих–то слов…

В общем, я слушала его, что называется, открыв рот. Надо же, считать себя знатоком человеческой натуры и так глупо проколоться! То есть я с первого взгляда отнесла его к разряду тупых самодовольных мужчин, к тому же не интересующихся женщинами…

Но тут же себя и оборвала. Опять чуть было не снабдила его терновым венцом мученика. Вот он такой весь из себя талантливый интеллектуал, но однажды поскользнулся, и не случилось никого рядом, чтобы подать руку помощи… Романтик вы, Киреева!

Но какую–то же роль он при Далматове исполнял!

— Скажите, а из той, вчерашней, заварушки кто–нибудь еще, кроме вас, спасся? — спросила я.

— Никто, — уверенно сказал он.

— Но может, насчет того человека, которого опасаетесь, вы все придумали? Он, как и другие, считает вас погибшим?

— Он уже меня искал. Ходил по моим друзьям, спрашивал: не появлялся ли я у них?

— А почему? Вы что, у него даму сердца увели?

— Хуже. Я увел у него деньги. Точнее, у него и его товарищей, — выпалил он, наверное, сгоряча, потому что потом опомнился и каменно замолчал.

У меня неожиданно даже руль в руках вильнул. Значит, деньги все–таки были? И умный Михайловский все правильно вычислил? Но я уже не хотела ничего знать. Я и так была переполнена этими знаниями, и тайнами, и следами из прошлого! Хватит! Но это я вскричала про себя, а успокоившись, вслух все же спросила:

— А как случилось, что они оказались в ваших руках? Вы — казначей?

— Я особа, приближенная к императору, — мрачно отозвался он.

Казалось, Герман не станет больше ничем со мной делиться, а он, выходит, просто жаждал обрести такого внимательного и посвященного в обстоятельства слушателя, как я.

— Этот Бойко… Я даже не ожидал, что он вот так встанет во весь рост и пойдет на нас… Чистый Матросов, ей–богу!

— А где вы были?

— В доме, конечно. Он шел, размахивал пистолетом и кричал: «Жорка, выходи, твой час пришел!» В этот момент люди с обеих сторон перестали стрелять. Георгий Васильевич на его крик откликнулся. Тоже вышел на крыльцо и спросил так буднично, как будто к нему в гости пришел старый товарищ: «Чего тебе надо, Санек?» А Бойко и говорит: «Это тебе за Липу!» Да как бабахнет. Прямо сотнику в лоб. Жора — брык с копыт! Только головой ступеньки просчитал. Мы офигели…

— То есть вы от Бойко такого не ожидали?

— Само собой. Я разозлился не знаю как. Помню только, заорал: «Ах ты, козел!» И тоже выстрелил. Не в лоб; конечно. Я вообще впервые в человека стрелял. Он тоже упал, и тут как началось. Стали стрелять, гранаты бросать. В кухне одна как взорвалась. Я туда помчался. Думал, может, ранило кого. Оказалось, оба официанта наповал. Причем одному, кстати, тоже светловолосому, так черепушку разворотило, не узнать. Я и подумал… В общем, снял с него пиджак малиновый, на палец ему свою печатку золотую нацепил да как сиганул через черный ход. У нас ведь на такой случай все было предусмотрено. И как отходить, и что брать с собой… Но сотника убило, и, кроме меня, кажется, никто не спасся.

— Ну вот, вы уже и говорите — кажется, хотя недавно утверждали точно.

— Да у нас–то и народу в доме мало было: два телохранителя Жорика, два официанта да охранник у ворот. Ребята из сотни как назло кто в патрулях, кто на картошке. Те, что женатые. Смешно, такие бабки имеют и картошку продолжают сажать. Хотя, с другой стороны, эта пресловутая картошка, возможно, жизнь им спасла… Считаешь меня трусом?

— Ничего такого я не считаю, — устало пробормотала я.

А впрочем, сама напросилась! Хотелось, видите ли, узнать конец истории. Конец — он и есть конец. Всем… Однако что этот Герман везет в своей сумке?

— Надеюсь, у вас там не оружие? — сварливо спросила я.

— Что вы, зачем же мне возить оружие? — Он как болванчик помотал головой. — В сумке у меня деньги.

И опять руль едва не вырвался у меня из рук.

— Вы хотите сказать…

И я замолчала, потому что продолжение, домысленное мной, казалось невозможным. Если сумка такая тяжелая и деньги в ней не металлические, а бумажные…

— Сколько же их у вас?

— Три миллиона долларов.

Ну что он врет! Да еще с такой серьезной миной. Три миллиона. Кто бы его отпустил из города с такими деньгами? И откуда они у него?

— Вы увезли из города ваш сотниковский — или сотенный — общак? — все же спросила я. Конечно, я сразу догадалась, о чем он говорил, просто себя успокаивала: а вдруг я ошибаюсь?

— Общак — это у воров, — холодно поправил Герман.

— А вы, значит, борцы за справедливость? Антитеррор! Я в курсе. Только вот что об этом думают ваши остальные сподвижники? Те, которые во время генерального сражения и вашего бегства находились в патруле и на картошке. Сколько их?

— Пятьдесят восемь человек, — нехотя ответил Герман, хотя я была уверена, что он вообще не станет отвечать. — Если точнее, осталось пятьдесят три.

— И все они отказались от своей доли?

— Они ничего об этом не знают, — несколько неуверенно проговорил Герман.

— То есть деньги, которые они добывали для процветания вашего движения, просто пропадут и никто о них не вспомнит?

— Деньги могли сгореть, — сказал он скорее для себя, чем для меня.

Никто меня не останавливал, никто за нами не гнался. Правда, на немногочисленных пунктах ГИБДД Герман садился на пол и прикрывался сумками — своей и моей, но на меня никто внимания и не обращал.

Я ехала, как обычно, держа скорость не выше девяносто, как вдруг Герман скомандовал мне:

— Прибавь скорость, что ты ползешь, как беременный таракан!

Однако какой наглый! Едет в моей машине, да еще и хамит…

— Я не могу ехать быстрее, потому что за рулем совсем недавно и не научилась пока ездить на высоких скоростях. Хотите, сами садитесь за руль.

— Я сказал, быстрее! — заорал он и даже ткнул меня в спину своим ножом.

Что ж, я увеличу скорость, но за сохранность пассажиров с этих пор ответственности не несу. Скосив глаз в зеркало заднего вида, я увидела бежевый «форд–скорпио». Это что же, он так и будет шарахаться от каждой машины, которая хотя бы некоторое время поедет за нами?!

— А теперь тормози, — опять тычок в спину. — Тормози, я сказал!

Я сдала машину на обочину и остановилась. Бежевая иномарка, как и следовало ожидать, не сбавляя скорости, промчалась мимо. У Геры мания преследования, но почему должна страдать я?

— И что теперь?

— Поедем дальше.

Он явно повеселел. А я облокотилась о капот и заявила:

— Если я сяду за руль, то при одном условии: что ты, казак недорезанный, больше не посмеешь ни в спину меня тыкать, ни орать на меня, потому что я тебе ничего не должна и плевать хотела на твой нож и на твой поганый пистолет!

Оказывается, моя усталость и отстраненность отступили на второй план под натиском оскорбленного самолюбия. Мне и в самом деле в этот момент было не страшно думать, что вот сейчас он вынет свою черную пукалку и выстрелит в меня и упаду я навзничь хладным трупом и буду лежать, пока случайно меня не подберет какая–нибудь машина и не отвезет в ивлевский морг.