Наследство в глухой провинции

С этой стороны к сосновому бору подступал смешанный лес, и вдалеке я увидела какое–то дерево, цветущее изумительным розовым с фиолетовым цветом. Это было совсем рядом, рукой подать.

Я оглянулась: пара, которая махала нам с обрыва, шла обратно, и в руках у них были сочные ярко–желтые цветы, похожие на культурные ирисы, разве что необычного цвета.

Кажется, меня опередили и мою идею нагло похитили. Но ничего, вон те сиреневые веточки метрах в ста отсюда ничуть не хуже. И я ускорила шаги.

Вот оно, деревце. От восхищения я ничего вокруг не видела и не слышала. Оно еще и пахло! Я потянула к носу ближайшую веточку, и в ту же минуту что–то так сильно сдавило мне горло, что у меня потемнело в глазах.

— Только попробуй пикнуть, — сказал мне в ухо странно знакомый голос, — и я сломаю тебе шею. Читала небось, легкое движение руки против часовой стрелки, хруст — и вечная память.

Мужчина — а голос был мужской, как и сильные большие руки, и вообще все ухватки — тащил меня куда–то, причем спиной вперед, и продолжал запугивать, не выпуская из рук мою несчастную лебединую шею.

Нет, я не запаниковала, духом не пала, но не потому, что была такая уж смелая. Я попросту не верила, что со мной может случиться что–то плохое. Не людоед же он, в конце концов.

И еще я была уверена, что пропаду именно тогда, когда поверю в эти его угрозы и паду духом. Тогда я стану послушной игрушкой в его руках и не буду думать ни о каком сопротивлении.

Я и сейчас могла бы, например, лягнуть его — Колька когда–то показывал, в какую часть ноги нужно бить, чтобы было больно и нападающий от неожиданности выпустил бы меня из рук.

Но на мне были сегодня легкие кроссовки, больше похожие на прогулочные туфли, и вряд ли ими я смогу этого мужика как следует ударить…

Но почему он тащит меня спиной? Так ведь и неудобно, и гораздо дольше идти. И в это время похититель, словно подслушав мои мысли, опять приблизил губы к моему уху и сказал:

— А теперь медленно повернулась, не делай никаких резких движений, а то ведь у меня не только руки крепкие, но и нож острый.

Наверное, чтобы я не сомневалась, он этим самым ножом слегка кольнул меня в шею — ощущение было не из приятных. Ничего не оставалось делать, как пойти вперед.

Резких движений мне наказали не делать, но смотреть–то я могла. Вел меня по тропинке не кто иной, как Герман по кличке Вирус. И как мне говорили, покойный. Никак в Синь–озере живая вода!

— Что вам от меня нужно? — спросила я у этого живого трупа.

— Самую малость, — сказал он, — чтобы ты вывезла меня отсюда.

— В каком смысле? Из этого места?

— Именно, и из него, родимого! — усмехнулся он. — И гораздо шире: из этих мест. На своей личной автомашине. Это понятно?

— Но моя машина… — начала растерянно я.

— Знаю. Стоит у дома Михайловского. Вот сейчас мы туда и направляемся.

— Пешком?

— Зачем — пешком? Автостопом. Пройдем немного по лесу и спустимся к шоссе, остановим попутную машину и доедем до Ивлева.

— Но у меня все вещи и ключи от машины в сумочке в квартире… Михайловского.

— Подумаешь, — фыркнул Герман, — замок можно и взломать. Но мне почему–то кажется, что у вас, милая Лариса Сергеевна, ключ от квартиры Михайловского имеется при себе.

И как всегда, я не смогла стереть с лица соответствующую эмоцию, потому что Герман довольно кивнул и больше не угрожал. Наверное, мы отошли достаточно далеко от тех мест, откуда нас могли увидеть.

— Я угадал насчет ключей, не так ли? Значит, давай договоримся сразу. Если ты хочешь вернуться домой целой и невредимой, просто слушай меня, и все. Я не стану причинять тебе никакого вреда, насилия и прочих оскорбляющих женское достоинство действий…

— Но меня ведь станут искать.

— Ясный перец, станут! И тебе лучше знать, как я к этому отношусь. При попытке кричать или звать на помощь каким–то другим способом мне придется стрелять. Не в тебя, конечно, кто же стреляет в свое средство передвижения? В того, к кому ты станешь обращаться. Мне терять нечего, кто бы это ни был…

Ему надо было учиться на артиста, этому белокурому Герману. Он играл передо мной то интеллектуала–гангстера, и тогда переходил со мной на вы, то простака–бандюгана, которому море по колено, и тогда появлялся хамоватый тон и панибратское «ты».

Но наверное, в одном он был прав: терять ему было нечего, и я приблизительно догадывалась, что можно ожидать от крысы, загнанной в угол.

Он снова оказался прав, этот идиотский Вирус! Возле нас остановилась первая же грузовая машина, которой я махнула. Герман все время держал меня за руку, и со стороны не было заметно, что делает он это особым образом — малейшая попытка хотя бы пошевелить рукой вызывала в ней сильную боль. Я прежде даже не догадывалась, что рука может быть таким уязвимым местом.

Водителю, который возил на железнодорожную станцию лес откуда–то с дальних делянок, наверное, было скучно ехать одному, вот он и подобрал молодую парочку в надежде, что услышит интересную историю. И Герман ее таки рассказал!

— Как вы очутились здесь? — удивлялся водитель. — На добрую сотню километров никакого жилья!

— А мы сбежали, — говорил, радостно скаля зубы, Герман. — Понимаете, народ уже выпил, шашлыки–машлыки, песни во весь голос, а только мы хотели отойти в сторону, тут же чуть ли не хором: «Ребята, куда вы пошли? Не уходите, сейчас Федя скажет тост…» Слушай, парень, ты не поверишь: лес на много километров вокруг, а нам уединиться негде.

Водитель громко расхохотался:

— Ну ты насмешил меня! Надо же такое придумать: кругом лес, а спрятаться негде! И куда же вы теперь?

— Домой, куда же еще. Эти массовые выезды на природу у меня уже в печенках сидят. Вот тебе, признайся, эта природа не обрыдла?

— Не то слово, — подхватил его посыл водитель. — Те, кто целыми днями за бумагами сидит, ахают: ах лес, ах деревья! Глаза мои бы на них не глядели. А для меня самый лучший пейзаж, знаешь, какой?

— Какой? — прикинулся заинтересованным Герман.

— Вид из окна кухни на песочницу, в которой играет моя дочка! — Шофер довольно захохотал.

Вот так мы и доехали до поворота на грузовую станцию, куда лесовоз вез бревна. Мы вышли, поблагодарив водителя — Герман с лицом, на котором читалась безмерная любовь ко мне и нежная забота, и я — с будто приклеенной улыбкой и рукой, словно зажатой в тисках.

Ключ от квартиры Михайловских у меня действительно был с собой. Мы так и вошли в нее парой, трогательно прижавшейся друг к другу.

Я двигалась как сомнамбула. То есть никаких умных мыслей у меня не было. Я понимала, что Германа мне не обмануть и от него не сбежать.

Наверное, мой внутренний голос молчал потому, что непосредственной угрозы моей жизни не чувствовал, а остальное считал не слишком важным: ну поеду я домой не в воскресенье с утра, а в субботу днем — какая разница. Если уж на то пошло, в воскресенье ехать куда опаснее, потому что сяду я за руль скорее всего невыспавшейся, а мне до дома семьсот километров пилить.

— Можешь написать любимому прощальную записку. Само собой, без имен, я проверю, — ворвался в мои размышления голос Германа.

Времени на обдумывание текста записки у меня не было. Не получалось изложить события так, чтобы Федор прочел и сразу понял, кто меня похитил и куда повез. Все–таки в романах у героев обычно есть время для составления такого послания.

«Федя, мне пришлось уехать не по своей воле…»

— Это еще что такое! — прикрикнул на меня Герман, читавший из–за плеча то, что я писала. Он оторвал кусочек записки и продиктовал: — Пиши: «Мне срочно приходится уехать — на работе неприятности». И можешь приписать: люблю, целую. Что ты пишешь? Свой телефон? Нет–нет, зачеркивай! Чем дольше он будет тебя искать — если будет, — тем дальше я смогу уехать. Недурной каламбурчик, а?

Я не видела в этом ничего смешного. Насчет телефона это я так, попробовала. У Михайловских была моя визитка со всеми телефонами, если они ее не выбросили. И я написала еще кое–что: «Федя! Мой дом в Костромино можешь отдать кому–нибудь из твоих знакомых, кто нуждается в жилье…»