Клоун умер на манеже

– Еще раз повторяю вам, господин инспектор, я ничего не видел. И снова спрашиваю вас: почему я обязательно должен был что-то видеть? В конце концов, я с одинаковым успехом мог смотреть и мог не смотреть в сторону коридора. Почему же вы считаете, что я смотрел именно туда, а не в противоположную сторону?

– Потому что Преста изменила к вам отношение! Фат ничего не ответил, но глаза его гневно блеснули.

Он сжал кулаки, Но Ошкорн уже повернулся к Престе.

– Итак, подведем итог, – сказал он. – Сейчас у нас трое преступников. Пожалуй, многовато! Ясно, что по крайней мере двое из них – если не все трое! – лгут! И внести ясность может только следственный эксперимент!

Слова «следственный эксперимент», казалось, повергли Престу в ужас. Она подняла взгляд к Ошкорну, в нем была немая мольба. Ошкорн в смятении отвел глаза. Он не считал возможным сделать то, о чем она молила: отстранить Паля от этого ужасного испытания.

– Я заявляю, что убил я! – повторил Рудольф. – Пусть кто-нибудь сходит в стойло Пегаса и поищет в ленчике седла. Там я спрятал перстень Штута.

23

Следственный эксперимент состоялся, несмотря на признание Рудольфа. Состоялся потому, что это признание не проясняло вопроса о ключе, а Ошкорн все время упорно возвращался к этому проклятому ключу.

Артисты были одеты и загримированы как для самого настоящего представления. Патон и Ошкорн привели с собой двух своих сотрудников: Рошера, который сел на третьем ярусе, и Морана, устроившегося возле трапеции Людовико. Жан де Латест расположился в ложе с человеком, который заменил журналиста Жана Рейналя. В другой ложе сидела мадам Лора, как всегда бесстрастная.

Людовико находился на своей трапеции. Джулиано, которому предстояло сыграть роль Штута, ожидал его в уборной. Патон стоял неподалеку от манежа в проходе за спинами месье Луаяля и его сыновей. Ошкорн занял пост возле уборной Штута. Он попросил всех вести себя так, как, по их памяти, они вели себя 30 сентября.

Как и в тот вечер, все, следовательно, ходили по цирку свободно. Преста, сделав на своем Пегасе по манежу несколько кругов, прошла в запретную часть кулис. Рудольф тоже прошел туда. Ошкорн подошел к Антуану, парню, что дежурил у входа в эту часть коридора вечером 30 сентября. Антуан внимательно следил, кто проходит мимо него в ту или иную сторону. Когда Рудольф хотел толкнуть перегородку, чтобы пройти, он остановил его:

– Слушай, чех, что-то я не помню, чтобы ты проходил здесь тогда!

Мадам Лора дошла до уборной Штута, вошла в нее, как, по ее словам, она поступила в тот вечер. Потом появился Жан де Латест со своим спутником, вошел в свой кабинет, вышел, побродил по коридору.

Патон посматривал на все с усмешкой. Он не верил в то, что эта инсценировка принесет какую-то пользу. А Ошкорн молча наблюдал и размышлял.

Так называемый антракт подошел к концу. Все вернулись на свои места. Сейчас должен был начаться большой номер клоунов. Паль согласился сыграть его в последний раз. Он стоял на манеже один, со скрипкой в руке. Потом в коляске, которую вез пони, появилась Коломбина.

– Вы знаете роль? – спросил перед тем Ошкорн Джулиано.

– Черт побери! Я столько раз дублировал Штута в этой пантомиме!

Джулиано сумел отлично загримироваться под Штута. Как и у Штута, на нем был рыжий парик, волосы спадали на глаза. Сзади, играя роль Арлекина, прицепился Тони.

Словно сомнамбула, играл Паль свою бессловесную роль, прогонял Арлекина, широко жестикулируя, посылал упреки неверной Коломбине и под конец вонзил кинжал в ее сердце.

Пантомима проходила точно по сценарию, ни один жест не был упущен, после псевдосмерти Коломбины спина Паля сотряслась от рыданий, потом пони уехал, увозя коляску, в которой лежала красавица Коломбина.

Ошкорн жадно смотрел, стараясь уловить малейшую промашку, неточность. У него было полное впечатление, что он вернулся на несколько дней назад, на то столь драматичное представление. И Паль, и Джулиано сыграли превосходно.

Ошкорн пошел вслед за коляской. Пони толкнул мордой дверь, которая, как известно, была всего лишь двумя старыми перегородками из конюшни, вошел в коридор и остановился около уборной Штута. Джулиано за все это время не произнес ни единого слова, не сделал ни единого жеста.

Инспектор задержался на несколько минут, наблюдая, как около уборной Штута ходят взад и вперед Преста, Мамут, Рудольф и Жан де Латест.

Потом он вернулся к манежу, стал в проходе и посмотрел сцену опьянения, которую играл Паль, а также на Людовико, который качался под куполом на диске, изображающем Богиню ночи. После этого он пошел в уборную Штута. Джулиано уже снял пышное, с оборками, платье Коломбины, переодел в него манекен, как его попросил сделать Ошкорн, и теперь заканчивал гримировать деревянное лицо.

Ошкорн взял манекен и перенес его в коляску, в одну руку «Коломбины» вложил вожжи, вторую положил так, чтобы она немного свисала.

Потом он поднял голову и взглянул вверх. Оттуда ему кивнул Моран.

– Так вот что увидел Людовико со своей жердочки, – тихо пробормотал Ошкорн.

Он набросил на спину пони попону. Тот только и ждал этого сигнала. Он попятился, дошел до того места, где начинался главный коридор, повернул там, подошел к двери и толкнул створки мордой.

Месье Луаяль, его сыновья и униформисты расступились, чтобы пропустить коляску. Но Ошкорн рывком остановил пони и передал вожжи месье Луаялю. Потом сказал, чтобы манеж осветили так же, как он был освещен в тот вечер.

Белые лампы в двух прожекторах заменили на зеленые, и теперь их свет придавал манежу погребальный вид. По знаку Ошкорна месье Луаяль опустил вожжи, и покрытый черной попоной пони медленно двинулся вперед. В коляске смешно подпрыгивал манекен…

Ошкорн смотрел на Паля. При виде коляски тот отпрянул, но, правда, это входило в сценарий пантомимы. Паль продолжал добросовестно играть свою роль.

Раздался чей-то вопль:

– Остановитесь, умоляю вас!

Ошкорн обернулся и увидел, что месье Луаяль уносит на руках Престу. Он снова стал смотреть на Паля. Тот приблизился к коляске. Как того требовала пантомима, он взял руку «Коломбины», чтобы поцеловать ее. И тут его, словно в лихорадке, начала бить дрожь. Он долго стоял, застыв, потом, охваченный ужасом, схватил «Коломбину» за плечи…

– Пошевелись! Пошевелись! Не смотри на меня неподвижным взглядом! Мне страшно! Ведь я же не убил тебя, правда? Ведь я так часто на сцене наносил тебе удары кинжалом! Неужели на этот раз он оказался настоящим? Но в ту минуту я совсем потерял разум, я не знал… я не знал… я ничего не соображал… я не хотел тебя убивать… Зачем ты толкнул меня на этот отчаянный шаг, зачем угрожал, что не будешь больше выступать со мной? А что бы я делал без тебя? Я не смог вынести мысль, что ты будешь играть с другим! Вспомни, как все произошло… Мы были в уборной, ты меня оскорбил, я ударил! А потом… я не знаю, что было потом… Да, я не знаю… Я вернулся на манеж, но что произошло после моего ухода? Неужели на столе лежал настоящий кинжал?

Его голос становился все громче, пронзительней. В зале все замерли. Слышался только этот голос.

– Но ведь ты не умер! Я знаю, ты не умер! Скажи мне что-нибудь, что угодно, лишь бы я понял, что ты жив! Обругай меня, как ты часто делал это! Но только говори, говори, двигайся!.. Зачем ты разыгрываешь меня, это жестоко! Почему тебе нравится мучить меня? Ты хочешь наказать меня, ладно, но только не доводи меня до безумия.

Голос Паля неожиданно зазвучал тихо, и теперь он прерывался рыданиями.

– Оставь мне хотя бы крошечный лучик надежды, подай какой-нибудь незаметный знак, только подмигни. А-а, ты не хочешь! Тебе нравится играть роль покойника до конца! Но зачем? Чего ради? Ведь зрителей в зале нет! Здесь только я, Паль, твой друг Паль! Как прекрасно ты играешь сегодня! Я знаю, ты замечательный артист! Я перед тобою ничто! Как хорошо ты играешь мертвого!