Последний каббалист Лиссабона

Синфа улыбнулась мне. Она была настоящей разбойницей, эта девчонка, обладавшая таинственной грацией. Ее высокий голосок, казалось, вечно протискивался сквозь зажимающую ей рот ладонь. Ей было почти двенадцать, и в ее внешности начинало проступать очарование взрослой женщины — чувственные губы, высокие скулы, благородная осанка. Место девчонки, которая часами могла гоняться за кроликами или вылавливать в пруду головастиков, занимала любящая поморочить голову скромница с карими глазами, прячущимися за тонкими стеклами очков.

Мы с Синфой поцеловались, а мама наградила меня тяжелым мрачным взглядом. Маленькая, пухлая женщина с близорукими глазами и узкими плечами, она была одета, как обычно, в просторное оливкового цвета платье, подвязанное черным фартуком, скрывавшее очертания ее фигуры.

Каштановые волосы, лишь слегка тронутые сединой, были собраны пучком на затылке и украшены серым кружевным током. Пучок держала черная бархатная лента из Иерусалима, которую много лет назад ей подарил старший брат, мой дядя Авраам. Эта строгая деталь словно стирала краску с маминого лица, которое за прошедшие годы обрело выражение глубокого неприятия любых проявлений счастья. Она была намерена до конца дней своих скорбеть о давно умерших муже и первенце — моем старшем брате Мордехае. Все, кто знал ее веселой и заботливой молодой матерью, вспоминали, видя утраченную красоту, о том, что жизнь приберегает самые острые стрелы для женщин, переживших своих детей.

— Вы не видели дядю? — спросил я.

Синфа пожала плечами. Мама облизала потрескавшиеся губы и, словно недовольная моим вторжением, помотала головой.

Отец Карлос и Иуда ждали меня на кухне.

— Его нигде не видно, — заявил священник.

Мы уселись за стол и стали ждать. Неожиданно в дверях, выходящих во внутренний дворик, возникла тетя Эсфирь, одетая в черную кофту с высоким воротником, на фоне которой ее смуглая кожа казалась почти светлой. Ее яркие, подведенные темной краской миндалевидные глаза расширились от ужаса.

— Что это за пятна?! — вскрикнула она, указывая на мои штаны. — Иуда плакал?!

Она поджала губы, строго глядя на меня, и принялась поправлять выбившиеся из-под малинового платка окрашенные хной волосы. Высокая и стройная, с лицом, изборожденным морщинами, но все еще сохранившим отблеск былой красоты, она могла заполнить всю комнату одним пронзительным взглядом.

— Просто кровь, — начал оправдываться я. — Кающиеся грешники…

Она вскинула руку и втянула щеки, став похожей на мавританскую танцовщицу.

— Молчать! Я не желаю слушать! Ради Бога, ты что, не мог отмыться? И ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Иуда попался на глаза твоей матери в таком виде! Она не простит нам этого до конца жизни!

— Да уж, иди вымойся, — согласился отец Карлос, сопроводив свои слова отпускающим жестом. Повернувшись к тете Эсфирь, он добавил: — Я говорил ему, чтобы он сделал это сразу, как придем домой.

Я бросил на священника хмурый взгляд. Он криво улыбнулся в ответ и поднял брови, словно мы оспаривали друг у друга расположение тети. Вновь обратившись к ней, он сказал:

— Так вот, о моем маленьком деле…

Я забрал Иуду в спальню и раздел его, затем скинул собственную одежду. Пока я отмывал брата смесью уксуса и воды, как это заставляла нас делать мама, он совсем обмяк у меня в руках. Маленький, пяти лет от роду, с уже наметившимися мускулами и обворожительными серо-голубыми глазами, он должен был стать похожим на светлокожего Самсона.

Он терпеть не мог купаться, и удрал на кухню сразу, как только я закончил одевать его. Когда я пришел туда, он жался к подолу тетиной кофты. Тетя тем временем готовила свой любимый кофе с миндальным молоком и медом, как его делали в ее родной Персии.

Доносящиеся снаружи звуки чьей-то жестокой перебранки и скрип телег внезапно утонули в женском вопле. Открыв ставни, чтобы узнать, в чем дело, я заметил знакомую алую повозку, едущую по улице.

Как и всегда, на конях были чепраки из серебристой ткани с голубой бахромой. Однако вместо старого возничего — христианина с изъеденным оспой лицом, на козлах сидел светловолосый Голиаф в фиолетовой широкополой шляпе.

— Угадай, кто приехал, — сказал я.

Тетя Эсфирь чуть подвинула меня и выглянула в окно.

— Ох, Боже, дона Менезеш. Новая работа для Миры, — проворчала она и схватила меня за руку. — Не стой тут и не пялься на нее.

Я опустил глаза и отвернулся. Повозка, грохоча, подъехала к крыльцу, дверца распахнулась с жалобным скрипом. Торопливые шаги доны Менезеш затихли в направлении входа в мамину комнату со стороны улицы Храма. Войдя в дом, она принялась елейным голоском расписывать качества ткани, которую привезла с собой. Мама закрыла дверь в комнату, и пронзительный голос доны превратился в приглушенное бормотание.

Словно собираясь раскрыть страшную тайну, тетя Эсфирь наклонилась к нам и сообщила:

— Произойдет чудо, если Мире удастся сотворить хоть что-то мало-мальски приличное из этого отвратительного красно-коричневого бархата, который она с собой притащила!

Она подошла к печи и льняной рукавицей вытащила на стол мацу.

— Это помогает нам покрыть долги, — заметил я.

— Верно. А, учитывая засуху…

— Это дьявол! — внезапно воскликнул отец Карлос, словно желая предостеречь нас.

— Уверяю вас, дона Менезеш, конечно, не подарок, но она не с Другой Стороны, — ответил я.

Священник скосил на меня глаза, на миг между его толстыми, мягкими губами показался кончик языка.

— Не она, болван! Дьявол виной чуме и засухе!

— Вы просто душевнобольной! — сказала ему на иврите тетя Эсфирь таким голосом, которым можно было, наверное, заморозить воду в бассейне. — И говорите потише. Мы не хотим, чтобы она испугалась и ушла!

Зазвонили колокола Церкви святого Петра. Отец Карлос, не в силах противостоять зову религии, быстро пробормотал молитву и отщипнул пухлыми пальцами кусочек теплой мацы. Продолжая разговор на иврите, так, чтобы Иуда не понял ни слова, он сказал:

— Ты хочешь сказать, милая Эсфирь, что дьявола нет?

— Я хочу сказать, что, если вы еще хоть раз напугаете моего маленького племянника своими бреднями, — тут тетя Эсфирь вытащила из огня кочергу и ткнула ее раскаленным кончиком в сторону мясистого носа священника, — я прослежу за тем, чтобы вы встретились со своим христианским спасителем гораздо раньше, чем рассчитывали! Пугайте кого-нибудь другого!

— Твоя тетушка всегда умела угрожать, — прошептал мне Карлос, противно усмехнувшись. — Помнишь тот день, когда вас притащили в собор, чтобы крестить… Она прокляла их на семи разных языках… на иврите, персидском, арабском, португальском…

— Мы помним, — перебил я его, подняв руку.

Я не хотел бередить неприятные воспоминания. Но было поздно. Глаза тети, подернутые дымкой задумчивости, внезапно прояснились. Ее ладонь скользнула под малиновый платок, скрывавший крестообразный рубец, оставшийся с того самого злосчастного утра крещения. Тогда она яростнее всех набрасывалась на бейлифов, по приказу короля сгонявших евреев к собору. Для устрашения остальных стражники швырнули ее на землю и пригвоздили за руки и за ноги к камням улицы Святого Петра — Rua de Sao Pedro. Доминиканский монах поставил ей на лбу клеймо в форме креста и прокричал так, чтобы его услышали все:

— Ныне осеняю тебя знаком Господа нашего!

Я же с ног до головы был покрыт свиной кровью и опилками, которые в нас швыряли христианские дети, пока мы добирались до дома после баптистской церемонии. Они никогда не узнают о том, какой подарок сделали мне: жестокое унижение оказалось для меня Божьей милостью, с этого дня ко мне стали приходить видения.

Эта сверхъестественная способность открылась, когда Фарид увидел меня во дворе. Вне себя от стыда, я убежал от него. Но когда я добрался до двери кухни, ощущение пристального взгляда в спину заставило меня остановиться. Я обернулся и увидел в небе белое сияние, далеко, над Мавританским замком. Пока оно приближалось ко мне, стали видны крылья, и я увидел, что это свечение — не что иное, как божественная сфера. Постепенно она приняла форму цапли, сияющей рубиново-красным, черным и белым оперением. Она летела над Еврейским Кварталом, и ветер, созданный взмахами ее огромных крыльев, с неистовой яростью дул мне в лицо. Посмотрев на себя, я обнаружил, что на мне не осталось ни следа крови и опилок.