Последний каббалист Лиссабона

Дядя Авраам единственный из всех совершенно не обращал внимания на тощих проповедников, что шатались по улицам, крича, что Господь оставил Португалию, и через пять недель грядет конец света (который, правда, по их словам, можно было и отложить, стоит лишь пожертвовать им горсть медных монет). Раздраженно хмурясь, говорил он мне:

— Уж не думаешь ли ты, что Господь не подал бы мне знака, реши Он закрыть врата Своего Царства перед людьми?

Отец Карлос, священник и друг нашей семьи, не числился еще среди тех несчастных, кого погребло под собой безумие, охватившее город. Но это, казалось, был лишь вопрос времени.

— Засуха и чума… они есть порождения дьявола! — прошептал он мне в самое ухо, когда мы стояли под сводом арки церкви Святого Петра.

Я привел к нему младшего брата Иуду для наставлений в христианской догме. Мы втроем наблюдали залитую сиянием множества свечей процессию кающихся грешников, хлеставших себя по спинам кожаными бичами, к концам которых были привешены восковые шарики, наполненные свинцом и обсыпанные осколками цветного стекла. Следом шли монахи из лиссабонских монастырей, несущие синие и желтые штандарты с вышитым изображением распятия. Позади — гордые собой мастеровые гильдии в пышных шелковых одеяниях, груженные носилками с изображениями святых.

Собралась толпа зевак, запрудив обе стороны улицы и создав две неровных полосы на фоне пыльных белых фасадов домов до самого собора. Крики «Воды!» и «Пощады!» разносились подобно церковным песнопениям. Все разнообразие населения нашего города можно было отыскать здесь: конюхи и пахари, шлюхи и монашки, нищие и рабы, и даже голубоглазые моряки с севера.

Свора бездомных собак с лаем пронеслась мимо отца Карлоса, Иуды и меня на запад, став странным продолжением этого парада. Священник прикрыл глаза, нервно бормоча молитвы. Я глубоко вдыхал острый запах опасности, разлившейся в воздухе. «Сегодня вечером, — подумалось мне, — среди волн непредсказуемого потока безумия мы спустим на воду запретное судно Пасхи». Верно, наш праздник должен был начаться ровно неделю назад. Но большинство тайных евреев, и в том числе моя семья, отложили Пасху в надежде на то, что им удастся выбраться из затхлых вод христианства, бушующих вокруг.

Грязный, патлатый дровосек, что стоял рядом с нами, неожиданно что есть мочи закричал:

— Господь пошлет нам дождь, когда прольется кровь! Пусть улицы Лиссабона текут реками крови!

Иуда прижался к моим ногам, и я обхватил его за плечи. Отец Карлос прикрыл руками голову, словно защищаясь. Это был тучный мужчина, коренастый, с обрюзгшим бледным лицом, покрытым сеткой лиловатых сосудов из-за постоянного пьянства. Кто-то в толпе принял его слова всерьез, но сам он был безопасен. Он обратил ко мне унылый взгляд и сказал:

— Людям ничто так не ласкает слух, как богохульство, сынок.

Неожиданно вся безысходность нашего положения обрушилась на меня. Я обернулся на запах индийского перца, и кровь брызнула мне на штаны и на лицо Иуды. Захлебывающийся криком посвященный содрал со своего плеча кусок кожи и сыпал в рану специи, чтобы заслужить любовь Господа. В испуганных глазах моего братишки мне почудилось выражение страстного желания маленького еврея уйти за Красное море. Мимолетное предчувствие, странное в своей очевидности, потрясло меня: «Мы, евреи Лиссабона, слишком долго ждали момента, чтобы повторить Исход, и фараон раскрыл наши замыслы».

Когда я пришел в себя, Карлос, спрятавший лицо под капюшоном, проговорил громким шепотом:

— Стоны этого посвященного… в них слышен плач отродий Сатаны!

Иуда смотрел на меня снизу вверх, затаив дыхание, на глаза навернулись слезы. Я взял его на руки, вытер личико, взъерошил тугие колечки угольно-черных волос. Он обвил мою шею руками.

— Спасибо и на этом, — сказал я Карлосу. — Оказавшись между вами и этими безумцами, думаю, на сегодня мы получили в достатке религиозных наставлений.

Я накинул капюшон шерстяного плаща Иуде на голову и принялся утешать его, поскольку тот хныкал и хлюпал носом. Когда последний кающийся грешник проплелся мимо нашей бывшей синагоги, Карлос проводил нас через площадь. На углу стоял наш дом, одноэтажный, с белеными стенами, по периметру украшенный темно-голубой полосой. Цветовое сходство заставило меня скользнуть взглядом по прозрачной бирюзе закатного неба, затем вниз по скату крыши, горизонту с желтовато-коричневым узором черепицы, пронзенному почти посередине печной трубой, белой, с черными пятнами сажи, изрезанной отдушинами. Над ней возносился оловянный силуэт трубадура, указывающего на восток, в сторону Иерусалима. Тонкие струйки дыма из очага сплетались вокруг него, а потом летели дальше к реке, увлекаемые южным ветерком.

— На сегодня урок отменяется, — заявил Карлос, пока я открывал калитку в железном заборе, окружавшем и наш дом, и дом моего любимого друга Фарида и его отца. — У меня есть одно неприятное дело к твоему дяде, которое я давно уже откладываю…

Мы вступили в таинственный мир нашего внутреннего дворика. Он был окружен белыми стенами и вымощен серым камнем. В самом его сердце росло старое лимонное дерево в окружении зарослей олеандра. Фарид стоял на крыльце своего дома в длинной исподней рубахе, босой, пытаясь пятерней расчесать черные завитки ниспадающих на плечи волос.

На мой взгляд, природа наделила его всеми качествами воина-поэта Аравийской пустыни: стройный и мускулистый, с пронзительно-зелеными ястребиными очами, нежной оливковой кожей и подвижным умом. Легкая щетина, покрывающая его щеки, придавала ему вид сонный, но обольстительный, и мужчины и женщины в равной степени часто увлекались его темной красотой.

Он помахал мне сильными, натренированными ткачеством ковров руками, желая доброго утра. Он был глух и нем от рождения, однако, это никогда не мешало нашему взаимопониманию. Еще будучи детьми, мы придумали секретный язык жестов, ведь мы родились с разницей в каких-то два дня и выросли вместе.

Ответив на приветствие друга, я проводил отца Карлоса на кухню, узкое крыльцо которой было выложено по краю зелеными и коричневыми мозаичными звездочками. Без тени сомнения в голосе он сказал:

— Давно пора покончить с этим.

Есть ли у дома тело, душа? Наш дом накренился и осел за столетия дождей и солнца, но, тем не менее, его обитатели чувствовали себя в нем в безопасности.

Как иллюстраторы рукописей, мы с дядей Авраамом пытались придать дому подобие библейского жилища. Стены мы покрывали молочными белилами, а низкие, провисшие потолки из древесины каштана, жалобно скрипевшие в дождливые дни ава и тишрея, — густо-коричневой краской, сваренной из уксуса, серебряной стружки, меда и квасцов. Песочного цвета напольную плитку, царапавшую ступни, мы выкрасили в приглушенно-алый цвет, полученный посредством смешивания ртути и серы.

Треснувший фундамент понижался к спальне мамы с восточной стороны дома, и пол там был ниже, чем в коридоре, но зато заказчикам ее шитья было гораздо удобнее попадать на улицу Храма. На восток выходила и уютная, светлая комната моих дяди и тети. Между ними была кухня с огромным дубовым столом, вокруг которого прошла вся наша жизнь, и спальня, где жил я с Иудой и младшей сестренкой Синфой. Фруктовая лавочка, пристроенная, судя по каменной кладке, лет двести назад, лепилась к нашей комнате, выходя на улицу Храма.

Когда мы с Карлосом вошли в дом, он поморщился от ударившего в нос кисловатого запаха свежей побелки. Вдвоем с моим младшим братишкой они отправились искать дядю в подвале, а я пошел к себе в комнату, чтобы заглянуть через внутреннее окно в нашу лавочку. В проходе между прилавками, загроможденными корзинами с фигами и финиками, изюмом и кишмишем, померанцами, фундуком и грецким орехом — всеми возможными фруктами и орехами, которыми изобиловала Португалия, — трудились Синфа и мама Мира, перекладывая ложками оливки из деревянного бочонка в керамические миски, чтобы выставить их на продажу. Я просунулся в окно и крикнул:

— Благословен будь тот, кто освещает каждое утро небо над Лиссабоном!